Двадцать шестая новелла
Адепты
После истории с кладом Кудеяра миновало уже две недели. Я окончательно поправилась и не чувствовала более ни жара, ни слабости, но меня охватило тотальное безразличие ко всему на свете. Тоска все усугублялась, но я не делала ничего, чтобы справиться с нею, просто не хотела. А на все попытки домашних как-то меня расшевелить отвечала раздражением, коего и не собиралась скрывать. А просто мне вдруг надоело перекраивать жизнь по чужой указке. Почему я должна делать вид, что у меня все хорошо, если это неправда? Почему должна притворяться?
Возможно, дядя, мой самый лучший и близкий друг, нашел бы, как поднять мне настроение, но вскоре после истории с кладом он, как я и ожидала, собрался и уехал, сказав, что его здоровье, пострадавшее при взрыве, требует путешествия на воды. Я знала, что он преувеличивает ущерб, им понесенный. Дядя просто нашел повод уехать, он давно уже маялся в Затонске, а приезд тетушки сделал его жизнь вовсе невыносимой.
Правда, одно доброе дело дядя своим отъездом сделал. Папа, разумеется, не мог не понимать, от чего его брат собрался в дорогу. Останавливать дядю он не стал, а может, просто не смог, но после его отъезда сильно осерчал на тетушку и весьма твердо попросил ее не вмешиваться в жизнь семьи, и мою, в частности, ежели Олимпиада Тимофевна желает и дальше гостить в нашем доме. Тетя от неожиданности притихла и оставила меня в покое. Я тому только обрадовалась. Теперь никто мешал мне полностью поддаться своей хандре, никто не теребил, не тащил на прогулку или по магазинам.
Но не тут-то было. Мама, пусть и оставшаяся без явной тетиной поддержки, тем не менее никогда не отличалась уступчивым характером. Ей не нравилось, что я день за днем провожу дома, выходя разве что прогуляться по саду, и она, как могла, старалась расшевелить меня, таская то к куаферу, то к модистке. Я сопротивлялась, как могла, и выигрывала девять сражений из десяти, но иногда папа вставал на мамину сторону, и тогда мне приходилось отступать и подчиняться. Впрочем, и в таких случаях я ничуть не маскировала собственного недовольства, высказывая его прямо, как раньше никогда бы не осмелилась.
Вот и в тот день мы с мамой спорили, возвращаясь с очередной примерки. Спор смысла не имел, так как ни одна из нас не собиралась менять своего мнения, и было бы куда уместнее промолчать, но я не могла почему-то, высказав маме все, что я думаю по поводу бесцельно потраченного времени.
– Не понимаю причины твоего негодования, – говорила мама. – Следовать моде – это естественное желание для любой женщины. Даже потребность, если угодно.
Я слушала не слишком внимательно, больше оглядываясь по сторонам. Что-то не так было сегодня. Город наш казался взбудораженным, мальчишки-газетчики кричали громче обычного. И все это вызывало у меня тревогу. Даже казалось, что все на улице смотрят на меня. Не по-доброму смотрят, косо, исподтишка.
– У меня нет такой потребности, – ответила я маме. – И это тоже естественно.
На самом деле, спорила я машинально, потому что мне делалось все неуютнее. Сперва я пыталась, как могла, убедить себя, что слегка одичала, сидя дома, отвыкла от многолюдья. Но нет, мне не мерещилось. Люди на улице и впрямь оборачивались в мою сторону. А некоторые и крестились даже, пытаясь, должно быть, отогнать нечистую силу. Живо вспомнились слова отца Федора, сказанные на кладбище. Я не помнила дословно все, что он сказал в тот момент, но фраза про забивание ведьмы каменьями в память запала. Мама, наконец, тоже заметила, что мы находимся в центре внимания.
– Почему на нас все смотрят? – спросила она встревоженно. – С костюмом что-то не так?
– Нет, мама, – пояснила я ей напряженно. – Это на меня смотрят.
И тут же, как по заказу, совсем рядом заголосил мальчишка-разносчик:
– Покупайте газеты! Как Петр Миронов, Анна Миронова и их спиритизм влияют на жизнь нашего города! Покупайте газету!
Я похолодела. Никогда я не пользовалась в городе популярностью, всегда слыла странной, но верила все же, что и мне есть в нем место. А теперь меня обвиняют во всех бедах Затонска, и люди недобро глядят мне вслед. Так и кажется, что за взглядом последует камень.
– Ну, вот и Петра Иваныча недобрым словом помянули, – мама испуганно подхватила меня под локоть. – Это он тебя втравил в этот спиритизм, а сам укатил в Европу.
Я вздохнула тихонечко. По дяде я тосковала безмерно, каждый день, но вот сейчас была очень рада, что он уехал. Иначе не жить бы Ребушинскому после такой публикации, точно. И ни во что меня дядя не втравливал. Он был единственным в доме, кто меня понимал, кто верил мне. Но лучше пусть он будет подальше от всего этого. Если уж мне суждено стать городской ведьмой, дяде вовсе не обязательно разделять мою судьбу. Пусть радуется жизни и не знает, что за кошмар творится тут.
– Ну, что? – возмущенно спросила мама, глядя в след очередному человеку, испуганно шарахнувшемуся от нас. – Немедленно домой!
Домой так домой, я не возражала. Мне и вправду было страшно на этой улице, где меня ненавидел, казалось, каждый. Дома, за родными, прочными стенами, я смогу вообразить, что ничего этого нет. Я придумаю, что мне лишь показалась эта оголтелая ненависть, которую я видела в глазах горожан, смотрящих на меня со всех сторон. Господи, ну, почему я, дура, не послушала дядю? Он ведь звал меня уехать вместе с ним. Мама и тетя бушевали, но папа, казалось, готов был поддержать меня, если бы я согласилась. Но я не смогла преодолеть апатии.
А еще не смогла отринуть крошечный, едва заметный огонек надежды, вопреки всему упрямо тлевший в моей душе. Мой Штольман. Если я уеду, то потеряю его навсегда, так мне казалось. Да, он не любит меня, но я люблю. И не могу его оставить. Потому что ночь за ночью я видела во сне робкую, чуть кривую усмешку, видела глаза, освещенные внутренним светом. Кому он будет улыбаться, если я покину его? Он погибнет без меня, я почему-то это точно знала. Погибнет так же верно, как и я без него.
Ночь за ночью я просыпалась в слезах. День за днем ждала. Потом перестала и ждать. Я не пойду к нему, не стану принуждать ни к чему. Но я и не уеду. Нельзя уехать от своего сердца. И пусть я трижды дура, но я осталась в Затонске. В городе, который меня ненавидел.
– Возьмите свистульку, – раздалось вдруг рядом. – Возьмите.
Я с испугом взглянула. Нищий протягивал мне детскую глиняную игрушку. И в глазах его я увидела сострадание. Он не милостыню просил. Он протягивал мне подарок, желая утешить. Этого человека город отторгал так же, как и меня. Он был изгоем, парией. Но не озлобился. Этот нищий понимал, что я чувствую, и хотел хоть мало порадовать. Я осторожно взяла игрушку из его руки, и он улыбнулся мне ободряюще и ласково.
– Этого еще не хватало, – мама торопливо схватилась за кошелек и сунула нищему мелкую монетку. – Подожди, любезный. На вот, держи.
Нищий не отказался, принял подаяние, и снова мне улыбнулся, так по-доброму, что у меня чуть слезы на глазах не выступили.
– Спасибо, – прошептала я тихо.
Он кивнул и пошел, шаркая по снегу разношенными лаптями. Я видела, что он понял, что я не за игрушку его поблагодарила – за доброту. Единственный человек на улице, взглянувший на меня без злобы. Жаль, я не успела спросить, как его зовут.
До самого дома я забавлялась со свистулькой, не обращая внимания на мамино возмущение. Она хотела, чтобы я выбросила игрушку, но я не дала. Незамысловатая мелодия, которая получалась, если нажимать на дырочки, нравилась мне. А воспоминание о добром нищем согревало сердце. Этот человек, отверженный обществом, волею судеб скинутый на самое его дно, не озлобился, не очернил свою душу ненавистью. Он остался добр и способен сострадать и помогать. Это восхищало меня.
– Боже мой, Анна, прекрати сейчас же, – мама просто кипела от раздражения.
Я понимала, что музыка, извлекаемая мной из свистульки ей неприятна, но все равно продолжала. И вовсе не для того, чтобы позлить, хотя мама, несомненно, думала именно так. Просто милая мелодия, чем-то напоминающая колыбельную, неведомым образом разгоняла мой страх и согревала душу. Я играла и думала о добром нищем. И мир не казался мне уже таким безрадостно жестоким.
– Вам не нравится? – спросила я маму.
Ну, милая же мелодия. Почему она ее так раздражает?
– Свистулька эта заразная, – ответила мама в сердцах. – Ты видела этого бродягу? Весь чумазый, руки грязные!
– Зато душа читая, – возразила я и снова заиграла.
– Вот и дожили, – горько вздохнула мама, глядя на меня. – Докатились.
Да, мамин мир, пожалуй, рухнул. Она всегда боялась именно этого – всеобщего неодобрения, остракизма. И скрывала мой дар, стыдилась его.
А вот мой мир, как ни странно, просветлел вдруг. Будто добрые глаза нищего, его подарок-утешение, пробудили во мне новые силы, и отступила давящая тоска, сжимавшая сердце столько дней.
– Ну, где твой отец? – спросила мама возмущенно. – Он должен немедленно подать в суд на этого мерзавца Ребушинского и его газетенку.
Надеюсь, папа так и сделает. В смысле, я надеюсь, что он этим ограничится. Дядя бы точно натворил дел, позабыв о существовании конвенционных методов, а папа, может быть, и удержится.
– А зачем? – спросила я. – Может быть, Ребушинский и прав.
– Что ты говоришь? – вышла из себя мама. – Что ты говоришь?
Я много думала в последние дни. Перебирала в уме все сделанное и несделанное мною, все, чему были виной мои способности. Вспоминала гневные слова отца Федора – и не видела в них правды. Вот хоть убей – не видела. Единственное реальное зло я сотворила безо всякого спиритизма, когда в сердцах солгала моему сыщику, толкнув его на дуэль с Разумовским.
Порой я сомневалась. Ведь отец Федор – монах – настоятель. Кому, как ни ему знать правду? Может, я просто пытаюсь оправдать себя, не желая признавать истину? Но сегодняшняя встреча с добрым бродягой вдруг положила конец моим сомнениям. Я больше не чувствовала ни страха, ни обиды, ни отчаяния. Ну, нельзя же, право, обижаться на дураков. А Ребушинский дурак, несомненно.
И даже слова отца Федора, столько дней мучившие меня, будто потеряли свою власть. Он просто не понимал. Они все не понимали. И потому боялись. А вот нищий старец с одного взгляда увидел, что во мне нет зла. И подарил мне игрушку в тот момент, когда я испугалась. И страх ушел, растворенный его добротой.
– Анна, немедленно прекрати, – воскликнула мама, потому что я снова заиграла, чтобы нежная мелодия прогнала все черные думы. – Я с ума сойду!
– Мама, – попросила я, – а может быть, я пойду и отнесу этому нищему немного еды и денег?
– Даже не вздумай! – категорично заявила она. – Как ты выйдешь из дома, ославленная на весь свет?
Ну, это уж меня меньше всего волновало. Подумаешь, косятся люди, даже крестятся. Что мне до них? Добрый нищий бродяга не испугается, он будет рад моему приходу. А я хотела поговорить с ним. Спросить, как его зовут. А еще, возможно, узнать, где он взял силы, чтобы сохранить в душе такую доброту и сострадание. Что поддерживает его? Ведь не музыка же свистульки? А я бы выслушала его историю, и, может быть, смогла бы придумать, как облегчить трудную жизнь этого доброго человека.
Мы часто подавали нищим. Не только деньги. Я относила бездомным продукты и старую одежду, особенно зимой. Потому Прасковья совсем не удивилась, когда я попросила ее собрать корзинку.
– А еще пирога с черникой отрежь, – попросила я, зная, что наша старенькая служанка, по праву гордившаяся своим печевом, обрадуется этому.
И правда, Прасковья просто расцвела:
– Хорошо!
Она повернулась, чтобы пойти на кухню. И тут это и случилось. Подуло запредельным холодом, столь знакомым мне. А потом ледяной ветер потустороннего донес нежную мелодию, ту самую, из свистульки. Будто добрый нищий попрощался со мною, прежде чем уйти.
– Постой, – тихо сказала я служанке. Она взглянула на меня с тревогой и удивлением, а я смотрела на свистульку в своей руке и слушала прощальную песню. – Все, – сказала я Прасковье, когда музыка стихла и холод исчез. – Уже не надо пирога.
Уже ничего не надо. И я никогда не узнаю, как звали человека, протянувшего мне руку помощи в трудную, страшную минуту. Я не спрошу, как он справлялся со злобой этого мира. И помочь ему не смогу. Потому что мир, жестокий и бездушный, отверг его доброту окончательно. И в нем стало меньше света. И это уже не исправить.
Запершись в своей комнате я рыдала долго и отчаянно, сжимая в ладони свистульку. Мне казалось, что я потеряла близкого друга, а не человека, лишь на мгновение вошедшего в мою жизнь. Мир опустел, став снова холодным и бесприютным, и я ничего не могла изменить.
Но все заканчивается когда-нибудь, и слезы мои иссякли. Я погладила игрушку, потом подула. Нежная мелодия бальзамом полилась на мою душу, отводя тоску, разгоняя тьму, даря душе покой и утешение. И наконец, заработала моя голова, которую я, кажется, вовсе перестала использовать в последнее время.
Да, я не могу возвращать жизнь, хоть и властна беседовать с мертвыми. Но ведь я давно знала, для чего мой дар пришел в этот мир. Ко мне обращались особые души. Они жаждали справедливости, и я помогала им получить ее. Но разве этот случай отличается от остальных? Нищего, подарившего мне свистульку, явно убили. Он не выглядел ни больным, ни обессиленным и не мог вдруг умереть ни с того ни с сего.
Кроме того, мне было известно, как и всем в Затонске, что в городе творится что-то страшное. Каждый день находили убитых нищих, и в отличие от затонцев, вслед за Ребушинским готовых приписать эту вину спиритам, я-то знала, что ни я, ни духи не причем. Кто-то убивал этих несчастных людей, пользуясь их незащищенностью. Ведь у них не было домов с прочными дверями и крепкими стенами, чтобы укрыться.
Я чувствовала себя обязанной разобраться в том, что происходит. Добрый бродяга, посочувствовавший мне – он не должен был умереть. И другие, такие же как он, тоже. Да, они были нищими изгоями, париями, но они были людьми. И заслуживали жить.
Я ни на минуту не сомневалась, что полиция трудится, не покладая рук, разыскивая убийцу. Для моего Штольмана не имело значения, беден или богат убитый. Но раз преступник нанес новый удар, значит, следователь покамест не добился успеха. И я могу помочь.
Но идти в полицию я не собиралась. И дело было не в той ссоре на кладбище. Я не сердилась на Штольмана больше. Толку-то сердиться? Разлюбить его я все равно не смогу. Даже уважать – и то не перестану. Так не стоит мне мучить себя, припоминая обиды. Сердцем я чувствовала, знала – мой сыщик любит меня. И предпочла верить именно сердцу.
Но вот в чем еще я не сомневалась, так это в том, что Яков Платонович сделает все, чтобы удержать меня подальше от расследования. Особенно, если учесть, что мне и сообщить-то полиции нечего на этот раз. А мне просто необходимо было тоже что-то сделать для того, чтобы поймать убийцу человека, чья доброта дала мне силы жить.
Потому я решила сама предпринять что-нибудь. Узнать побольше. И тогда уже идти к Штольману, которому нечего будет мне возразить, если я добуду важную информацию. А как это сделать? Решение нашлось легко. Я подозревала, что нищие могут знать, кто именно убивает. Но с полицией они откровенничать не станут ни за что. А вот с такой же нищенкой, только новенькой – вполне могут. Мама говорила, что мне нельзя показываться на улице? Ну, а я и не покажусь. В смысле, сама собой. Я замаскируюсь, и никто не узнает городскую ведьму Миронову в убогой нищенке.
Сказано – сделано. Правда, старую одежду пришлось измазать в саже, потому как у аккуратной Прасковьи даже самые непригодные обноски были постираны и выглажены. Та же сажа пригодилась и для лица, а платок, навернутый на голову в несколько слоев, сделал меня и вовсе неузнаваемой. Осторожно выбравшись из дому через заднюю дверь, я пошла к центру города. Именно там, на Ярморочной площади, повстречался мне добрый нищий. Оттуда я решила начать и свои поиски.
– Подайте копеечку, – тонким голоском выводила я, пристроившись на углу. – На краюшку хлебушка подайте.
Подавали мало и скупо, но все же, как ни мал был мой опыт попрошайничества, без прибыли я не осталась. И тут мне на глаза попался важно вышагивающий господин Ребушинский. Вот с кого бы денежку стрясти, просто так, ради озорства.
– Батюшка, подайте, – я ухватила редактора за полу пальто, сгорбилась жалобно, пряча лицо, чтоб не признал ненароком. – На хлебушек.
– Отстань! – отмахнулся он.
– Куда ж вы? – не отвязывалась я, твердо решив стрясти с Алексей Егорыча хоть такую компенсацию за ущерб, нанесенный моей репутации. – Подаяние – лечение души, батюшка.
Он приостановился, потом полез все-таки в карман. Видно, сам знал, что душа его стонет под гнетом грехов, весьма и весьма многочисленных.
– Если бы, – проворчал он, доставая монеты. – Моя душа только водкой лечится, – он сунул мне пару мелких монеток. – На вот тебе.
– Видать многовато грехов, коль только водка спасает, – ехидно произнесла я, ухватив его за руку.
– Не умничай, – он сердито вырвал руку. – Больше подадут.
Я засмеялась тихонечко ему вслед. Шалость, конечно, пустая, да и рисковала я изрядно, но мне отчего-то было весело и совсем не страшно. А ведь не узнал меня журналист-врунишка. Не узнал, хотя прямо в лицо смотрел. И если когда-нибудь откроется мое инкогнито, он, не иначе, окончательно уверится, что я ведьма и отвела ему, такому проницательному, глаза.
И тут морозный воздух заледенел еще больше, предупреждая. Я оглянулась и увидела его, на том самом месте, где мы встретились в первый и последний раз. Призрак был одет в одну лишь белую рубаху, длинную, до щиколоток. Босой, он стоял на снегу и не чувствовал холода. Впрочем, он уже ничего не чувствовал. И ветер, дувший из-за черты, развевал его волосы.
– Как тебя зовут? – спросила я.
Почему-то именно это было больнее всего – то, что я не узнала имени этого человека. Не успела узнать.
Духи не произносят имен, особенно своих. Но он ответил, хоть я и не надеялась:
– Серафим.
И имя, как у ангела.
– Кто тебя убил?
– Гордыня, – ответил дух. – Сила темная. Бродит по городу, забирает души слабые, беззащитные.
– Будь со мной рядом, – попросила я. – Укажи на убийцу, когда он придет.
Серафим не ответил, но мне вдруг показалось, что я тону в его взгляде. А в следующее мгновение окружающий мир исчез и я погрузилась в видение.
Серафим в стареньком армяке, в котором я видела его на площади, сидит у костра, разложенного прямо на снегу. Рядом кромка леса, и виднеется сруб старого колодца. Это место я хорошо знала.
Нищий оборачивается, должно быть, услышав звук чьих-то шагов. И тут же бросается бежать. Убийцы я не вижу, да и Серафим вряд ли успел его разглядеть. Он бежит, не оборачиваясь, оскальзывается на снегу. И тут звучит выстрел. Нищий падает плашмя. Темнота.
Видение закончилось так же внезапно, как и наступило. Я пошатнулась, переводя дыхание, но не упала, слава Богу. Оглянувшись, я увидела, что призрак исчез. Но все равно я ощущала его присутствие где-то неподалеку. Серафим согласился выполнить мою просьбу. Он остался рядом, чтобы указать, если убийца появится.
А покамест я вернулась к своему занятию. Мне нельзя выходить из образа, если я хочу, чтобы нищие приняли меня за свою.
– Подайте копеечку, – выводила я жалобно. – Христом Богом молю, на краюшку хлебушка.
И тут показалась знакомая фигура. По улице с озабоченным лицом шел Антон Андреич Коробейников. О, вот он мне и нужен. А я-то ломала голову, как подать полиции весть об убийстве Серафима, не выдав себя при этом. Антон Андреич, разумеется, не будет доволен, увидев меня в таком виде, но он все-таки не Штольман. С моего сыщика станется просто силой меня уволочь с улицы, закинув на плечо, и запереть где-нибудь. Причем, я уверена была, что на этот раз Яков Платонович, учтя прошлый опыт, не станет использовать свой кабинет, где есть большие и удобные окна. Нет, он просто сунет меня в камеру, за бродяжничество. И отдаст только папе лично в руки.
Такая перспектива меня не прельщала совершенно. Но и оставлять Серафима лежать на снегу я не желала. Даже в мертвецкой доктора Милца и то уютнее. Не должен человек, пусть и мертвый, пусть и нищий, быть брошенным вот так. Доктор займется телом. А я потом позабочусь, чтобы Серафима отпели и похоронили, как положено. Так что Антон Андреич, которого мне почти всегда удавалось уговорить на что угодно, был буквально ответом на мои молитвы.
– Подайте копеечку, – взвыла я совсем жалобно, пытаясь привлечь его внимание. – Подайте, люди добрые.
Сердобольный Коробейников, разумеется, не мог пройти мимо. Остановившись, он достал пару монет и сунул мне в руку. Надо же, как хорош мой маскарад. И этот не узнал.
Антон Андреич повернулся, чтобы уйти, и я уже собралась ухватить его за пальто, чтобы обнаружить себя, но он вдруг полез в другой карман и достал оттуда ни много ни мало красненькую.
– Ты вот что, – сказал Антон Андреич, сунув купюру мне в руку, – на вот, и уходи из города вовсе. Чтоб я на улицах тебя больше не видел.
– Почто ж гоните-то, голубчик? – спросила я, прикрывая лицо платком.
Очень уж мне забавно было, что меня никто узнать не может. Вот ведь Антон Андреич рядом же стоит – а как и не видит.
– Что, ты не знаешь? – голос Коробейникова был напряженным и встревоженным. Видно нелегко сейчас полиции приходится. – Убивают в городе нищих!
– Да слыхивала, – согласилась я. – Как не знать? Говорят, ведьма это все.
– Какая ведьма? – насторожился Антон Андреич.
Его взгляд, в котором минуту назад читалось сострадание к бедной убогой, стал тяжелым и пристальным.
– А та, дочь стряпчего, – ответила я. – На весь город порчу наводит.
– А ты ее знаешь? – вскипел немедленно Коробейников.
Вот мне наука. Я и забыла, погрузившись в беспросветную тоску и отчаяние, что есть на свете люди, которые никогда не сочтут меня ни ведьмой, ни дьяволицей. Эти люди верили мне, любили и принимали такой, какая есть, с духами или без них. Мои друзья. И пусть они почти все служат в полиции, это не умаляет их ко мне отношения, наоборот. А я, погрузившись с головой в чувство вины, не думала о них. Не слышала добрых слов.
– Тихо-тихо, – я поскорее повернула лицо так, чтобы Коробейников наверняка меня признал, да и голосом заговорила своим собственным. – Я это, Антон Андреич.
Простодушное лицо Коробейникова сделалось совершенно ошеломленным.
– Анна Викторовна, – он от изумления слов подобрать не мог. – Да это что за маскарад?
– Тихо! – я прижала к губам испачканный в золе палец. – Не выдавайте меня. Я здесь расследование веду смерти одного нищего.
– Да… – Антон Андреич явно был возмущен дальше некуда и готов взорваться.
– Тихо-тихо! – шикнула я, чтобы он не испортил мне все представление. – Сейчас я вперед пойду, вы за мной, только поотстаньте чуть-чуть. Ясно?
Коробейников попытался сказать что-то еще, но я шикнула на него снова и побрела по улице. Там, чуть дальше, был закуток за лавками, где мы сможем спокойно поговорить. Помощник начальника сыскного отделения и среди нищих человек известный. Общение с ним не принесет мне популярности и вызовет недоверие, а этого я меньше всего хотела.
– Анна Викторовна, – пока Антон Андреич догонял меня, его возмущение достигло высшей точки. – Вы в своем… – он все-таки оборвал себя, но я видела, что сдерживается помощник следователя из последних сил, – репертуаре. Ночью убили двух бродяг, а вы наряжаетесь…
– Сегодня еще убили, – перебила я его.
– Как? – Коробейников сделался серьезным, даже, кажется, сердиться перестал.
– Вот так, – я достала из кармана свистульку, приласкала ее в руке. – Утром я его живым видела. А сейчас – все…
– Откуда вы… – Антон Андреич во всем подражал старшему другу и учителю и этот глупый вопрос явно у него подцепил, но договаривать не стал, спохватился все-таки. – Ну, да, понятно.
– Я там уже часа два стою, – рассказала я ему, – и за мной один человек наблюдает. Такой – с усиками, и пальто клетчатое. Даже мальчишку подсылал, чтоб тот меня разговорил.
– Хорошо, – кивнул Коробейников. – Где он?
– Не знаю, – сказала я, оглядываясь.
– Знаете что, Анна Викторовна, – снова рассердился помощник следователя, – вы… вы немыслимо беспечно себя ведете. Это ни в какие ворота не…
– Я просто хочу знать, кто убил этого нищего, – перебила я его. И тут я увидела мужчину в клетчатом пальто. – Вон он! – я ухватила Коробейникова за плечи, разворачивая в нужную сторону.
– Кто? – не понял Антон Андреич.
– Ну, этот, с усиками!
Коробейников вгляделся попристальнее.
– Это Сыч, – сообщил он, явно узнав незнакомца и даже как будто успокоившись слегка. – Личность нам известная. Он берет дань со всех местных нищих. Ой, личность, надо сказать, премерзкая.
И вправду, гадкий какой человечишка. Наживается на чужой беде. Но он точно не станет нищих убивать, раз так. Ему они живыми выгоднее.
– А от меня он, интересно, что хотел? – поинтересовалась я.
– Я полагаю, то же, что и от всех остальных нищих. Денег.
– А может он быть убийцей? – спросила я все-таки на всякий случай.
– Это вряд ли, – подтвердил мои мысли Антон Андреич. – Зачем ему убивать нищих? Это его хлеб, его заработок. Но поговорить с ним, я просто обязан.
– Стойте, – остановила я его. – Вы сначала Штольмана отведите на место преступления.
– А где оно?
– Там на окраине, где лес начинается, – картинка из видения встала у меня перед глазами. – Знаете там колодец такой заброшенный?
Антон Андреич родился и вырос в Затонске. А то место было от века облюбовано мальчишками для игр.
– А, колодец, – Коробейников явно не был чужд детских забав, традиционных для нашего городка. – Знаю.
– Вот там они его, – договорить до конца я все-таки не смогла себя заставить, да это и не нужно было. Тут я заметила, что Сыч, до того разговаривавший с очередным бродягой, собирается уходить. – Все, – поторопила я Антона Андреича, – идите. Оставьте меня.
Он покосился неодобрительно, но потом, вздохнув, согласился и пообещал:
– Я мигом.
Вот и отлично. Я, надвинула платок пониже и снова завела тонким голоском попрошайкину арию:
– Подайте копеечку. Подайте, люди добрые. Христом-Богом молю, подайте, люди добрые, на хлебушек бедной, убогой.
Какой-то господин остановился прямо передо мной. Руки он держал в карманах, явно не собираясь доставать деньги, но и не уходил, и я подняла глаза, чтобы понять, что ему нужно. Да и замерла, встретив пронзительный холодный взгляд. Каким-то шестым чувством я поняла, что человек, стоявший передо мной, смертельно опасен, но не могла отвести глаза, не то, что убежать. Потянуло холодом, и на самом краю зрения возникла белая фигура с развевающимися волосами.
– Беги, – Серафим почти умолял. – Беги!
Но я не могла бежать. Я даже шевельнуться не могла почему-то, будто этот хорошо одетый человек заколдовал меня одним взглядом.
– Какое милое лицо, – произнес незнакомец.
Эти слова отчего-то оказались последней каплей. Голова моя закружилась, все поплыло и мир внезапно почернел и исчез.
Вокруг было темно, как в могиле. Темно, но хотя бы не холодно. Где я? И что со мной случилось? И почему голова будто ватой набита?
Кто-то поднес к моим губам стакан и я поняла, что безумно хочу пить. Сделаю глоток и закашлялась, Но, вода помогла – я окончательно пришла в себя и открыла глаза. Сразу стало светлее, хоть и ненамного.
– Анна Викторовна, как вы себя чувствуете? – раздался где-то рядом незнакомый мужской голос.
Оглянувшись, я увидела, что сижу на полу, пыльном полу какого-то явно заброшенного дома. А рядом со мной стоят два незнакомца. Одного из них я помнила, это был тот, кто подошел ко мне на улице. А кто второй? И почему я тут? Меня что, опять похитили? Снова? Да сколько можно! Неужели во всем Затонске больше украсть нечего, кроме меня?
Я вскочила на ноги, пошатнулась от головокружения, но овладела собой. Мне так страшно было, что я даже слабости почти не ощущала. Эти люди – они убийцы. Это они нищих убивали. А я сейчас нищенка. И меня они тоже убьют! Что делать? Куда бежать? В окно? Да оно заколочено!
– Правду говорят, что вы любите опасности, – с усмешкой произнес тот, кто подошел ко мне на улице.
Тут только до меня дошло, что они не только не принимают меня за нищенку, а отлично знают, кто я на самом деле. По имени же назвали.
– Вы кто? – спросила я, стараясь не показывать страха. – Что вам надо от меня?
– Мы – те, кого вы искали! – радостно улыбнулся тот, второй, которого я видела впервые. – Убийцы нищих, убогих, бесполезных, бессмысленных.
Он пугал меня еще сильнее, нежели первый. Потому что, несмотря на широкую, приветливую улыбку, у него были страшные глаза. Они горели каким-то жутким, темным огнем. Не знаю, как огонь может быть темным, но именно такое сравнение пришло мне в разум.
– Ну-ну-ну, вы не бойтесь, – покачал головой мой собеседник, увидев, как я сжалась невольно при его словах. – Вам ничего не угрожает. Наоборот, мы поклонники вашего таланта. Более того, мы бы хотели стать вашими адептами.
Вот так и поверишь, что мой дар от дьявола. Эких поклонников он собирает: сперва Разумовский, теперь эти вот.
– Что? – переспросила я его. – Я не понимаю.
А еще отчего-то сосредоточиться не могу. Туман в голове. Опоили они меня, что ли?
– Немного терпения, – тот, кто появился только в доме, явно был главным, потому как говорил он один, второй молчал. – Дайте вашу руку, – я не двигалась, глядя на него со страхом. – Дайте руку, – повторил мой собеседник. – Ну, не бойтесь, подойдите.
Ладно, я подойду. Показывать, насколько мне страшно, не следует. Такие люди хотят именно этого – моего ужаса. И они его не увидят, ни за что.
Я сделала пару шагов, заставив себя выйти из угла, в который забилась, и вложила в его руку свою ладонь, по-прежнему измазанную сажей. Главный улыбнулся радостно, довольный своей маленькой победой, а потом вдруг положил вторую ладонь мне на лоб. Голова закружилась так сильно, что в глазах потемнело. И вдруг я поняла, что не могу отвести взгляд от его горящих глаз. И не просто не могу, но и не хочу. А хочу я не бояться и честно отвечать на вопросы этого человека.
– Вы осведомитель полиции? – спросил он.
– Нет, – ответила я совершенно искренне.
Какой же я осведомитель? Я друг. Ну, не только друг, но все же…
– Вы шарлатанка? – продолжил спрашивать он.
– Нет.
Я медиум. А может быть, ведьма. Сама не знаю, кто я. Но не шарлатанка, это точно.
– Вы действительно видите духов?
– Да.
Век бы мне их не видеть. Все из-за них.
Мой собеседник обрадовался, кажется, моим ответам.
– Очень хорошо, – произнес он.
Потом отодвинул платок и пригладил мои волосы. Я не сопротивлялась. Могла только смотреть ему в глаза, слушать и отвечать, если он спросит. Но отчего-то вовсе не находила странным подобное.
– Анна Викторовна, – главный отступил на шаг, – то, что я хочу вам предложить, изменит всю вашу жизнь. Вы никогда не сможете смотреть на вещи, как прежде. Внешне ничего не изменится, – сказал он, снова коснувшись моих волос на мгновение. – Но тайны, которые смогут вам открыться, перевернут все ваше внутреннее существо. Где бы вы ни находились, вы всегда будете над ситуацией. Вы будете вершить человеческие судьбы, играть на струнах человеческой души. И главное – никто и никогда не сможет вам сопротивляться.
Он говорил с жаром, явно увлекшись, и, должно быть, потому я вдруг почувствовала, что уже больше владею собой. Не сильно, но все-таки.
– Что вы от меня хотите? – спросила я, собрав волю в кулак, чтобы произнести эти слова.
– Анна, станьте моей повелительницей, – сказал главарь убийц.
Господи, бред какой. Это он так меня замуж зовет, что ли? Или что-то другое в виду имеет?
– Я не понимаю.
Он вздохнул и отступил на шаг:
– Терпение. Прежде, чем я введу вас в наше общество, которое, я надеюсь, вы со временем возглавите, я должен убедиться, что вы надежны и сможете принять все наши правила. Для начала лишь скажу, – продолжал он, – что здесь со мной два десятка верных людей – и все это ради вас, Анна Викторовна.
Ради меня? Два десятка? За всех замуж выйти? Нет, что за чушь. Вот ведь заклинило меня на замужестве. Ясно же, что он о чем-то ином толкует. Вот только о чем? Никак не пойму. И еще этот туман в голове…
– Ну, остальное, я думаю, обсудим позже, – закончил мой собеседник свою пламенную речь.
Он сделал знак рукой, и немедленно появился тот второй, который на самом деле был первым. В руке он держал стакан. Это хорошо. Пить хочется – сил нет. Главный поднес стакан к моим губам. Я выпила залпом, успев лишь удивиться, какой у этой воды странный привкус, а потом реальность потемнела, и я снова провалилась в темноту.
Сознание вернулось ко мне, когда уже совсем стемнело. Я лежала на мягкой подстилке прямо на полу, рядом стоял канделябр с горящими свечами и стояла кружка с водой. Мои похитители позаботились о моем комфорте. Впрочем, мне было все равно. Меня вообще ничего не тревожило. И мыслей в голове не было, совсем никаких. Я даже не задумалась о том, что меня уже наверняка хватились и ищут. Не пыталась бежать. Полное равнодушие и безмыслие, и оно совсем меня не пугало, отнюдь. Было даже приятно сидеть вот так и смотреть на огонь свечи.
Чуть повернувшись, чтобы сместить затекшую ногу, я вдруг ощутила что-то твердое в моем кармане. Машинально сунула туда руку и достала свистульку. Но даже и она не пробудила мой спящий разум. Я просто крутила игрушку в руках, глядя на нее, как до этого смотрела на свечу.
И вдруг откуда-то из страшного далека зазвучала знакомая мелодия, пробуждая, очищая голову, возвращая способность думать. Дудочка Серафима звала меня к жизни, и я не могла не поддаться зову. Ледяной ветер потустороннего задул свечи, и у стены возник призрак доброго нищего. Серафим прошел по комнате, остановился у висящего на стене ковра, пристально взглянул на меня и снова исчез.
Я с трудом, преодолевая слабость, поднялась на ноги. Голова кружилась и коленки были ватные, но я все-таки доковыляла до стены, на которую указал дух, отодвинула ковер и увидела, что он закрывал проход. Там, впереди, был свет. Стараясь не шуметь, я вышла в коридор. Там было несколько дверей, но одна из них отличалась от прочих и совершенно точно вела на улицу. Я толкнула ее и обнаружила, что дверь не заперта. То есть, я сидела в нескольких метрах от выхода. Просто сидела, а могла давным-давно сбежать.
Осторожно переставляя ватные ноги, чтобы не оступиться в темноте, я побрела по снегу. Мне надо было выбраться и понять, где я нахожусь. А там уже я стану думать, что делать дальше. По одной задаче за раз, не больше, уж больно медленно я соображала.
Откуда-то послышались громкие голоса. Я пошла на звук, надеясь, что люди помогут мне. Рядом возник дух Серафима, повел, указывая путь. Но он вовсе не к людям меня вывел. Мы оказались на кладбище. Именно оттуда и доносился услышанный мною шум.
Спрятавшись за кустом, я осторожно выглянула и замерла в ужасе. Вокруг разверстой могилы стояли люди. Их было много, я не могла сосредоточиться и сосчитать. Все одеты в плащи, у всех факела. Огонь бросал на снег кровавые отблески, делая сцену еще кошмарнее. Руководил этим сумасшедшим действом один человек, тоже в плаще с капюшоном. Он выкрикивал что-то, но я не могла разобрать смысла. Все остальные хором повторяли.
– Госпожа наша! – различила я отдельные слова, – Люцифер! Анна!
Анна? Это они меня имеют в виду?
И тут мне стало вовсе не до собственного имени. Потому что перед моими глазами развернулось поистине чудовищное действие. Один из одетых в плащи вдруг вышел вперед. С него сняли накидку, а потом он сам, по своей воле, спустился в могилу и лег. Гроб, видимо, уже опущенный, накрыли крышкой, и два человека с лопатами принялись споро закапывать могилу. Я прижала руку к губам, чтобы не закричать. Я не смогу сейчас спасти несчастного. Их слишком много, этих убийц. Но если я останусь незамеченной, то, возможно, когда они уйдут, успею откапать беднягу раньше, нежели он задохнется.
К счастью, на закапывании могилы церемония завершилась. Едва могильщики закончили свой страшный труд, как все присутствующие развернулись и пошли прочь. Я с трудом дождалась, покуда они отойдут подальше, и бегом кинулась к засыпанной могиле. К счастью, убийцы оставили торчать в снегу пару факелов, и я видела, что делаю. Снег над гробом не был утрамбован, да и насыпали его немного. Я разгребала его руками, от холода не чувствуя пальцев. Под руку попалась какая-то палка, зачем-то воткнутая в крышку гроба. Я потянула за нее, она не поддалась, и я дернула сильнее. Палка осталась у меня в руках, и тут крышка гроба шевельнулась. Должно быть, несчастный, похороненный заживо, пришел в себя и пытался выбраться. Я придержала крышку, поскольку ему явно не хватало сил.
– Все кончилось? – спросил он.
– Наверное, – кивнула я.
– Ты кто? – спросил меня спасенный. А потом увидел мою одежду. – Бродяжка?! Ты прервала мое испытание, – закричал он с неожиданной злобой и пошел на меня. Я попятилась в ужасе, но он ухватил меня за полу пальто. – Ну, тогда я другое испытание выдержу!
Я вскрикнула и попыталась уползти, но сил не достало. Он навалился на меня, а потом вовсе сел сверху и принялся душить. Я боролась, как могла, брыкалась, пиналась, но где там. И тут под пальцы попало что-то жесткое и твердое. Камень! Ухватив его, я изо всех оставшихся сил ударила своего убийцу по голове. Он охнул, отпустил мою шею и повалился на меня ничком.
Не помня себя от ужаса, я кое-как выбралась из-под него. Даже не стала проверять, не убила ли. Да какая разница? Он-то меня точно убить пытался! Шатаясь, я поднялась и побрела прочь. Мысли путались, и лишь одна из них осталась в голове: мне нужно в полицию. Я не справлюсь с этим одна. Их слишком много. Мне нужно добраться до полиции, там помогут.
Не помню, как я доплелась до управления. На самом деле, куда ближе было бы дойти от кладбища до дома, и уже оттуда вызвать Штольмана и сообщить ему все. Но я уже почти не соображала от ужаса и слабости, да еще замерзла до полной потери сил. Остались лишь инстинкты, лишь чувства, а они гнали меня туда, где всегда было безопасно и тепло. И последнее, что я помнила – дверь полицейского управления, распахивающаяся под моими замерзшими руками. Дома. Я все-таки добралась.
