ЧАСТЬ 1
Глава пятая
Дороже хлеба
Старик не нравился Василию чрезвычайно. Был он дёрганый и нервный, с козлиной какой-то бородкой. Враждебностью от него так и разило. На вопросы отвечать не отказывался, но делал это как-то так, что лучше бы молчал, право слово.
Штольман, впрочем, виду не подавал, что его это задевает. Сидел себе у стола, глядя на пострадавшего, щурился только.
- Так вы мне вот что скажите. Двери вы им отперли? Значит, визитёров не опасались?
- Не отпирал я, - высоким от злости голосом ответил профессор Червинский. – Я в кабинете был, работал. И я вам уже об этом сказал. Или у вас такое в памяти не держится?
Профессор был не моложе Штольмана, и сказанное отдавало уже вовсе хамством, но сыщик и ухом не повёл. Василий сам не понимал, зачем Яков Платонович об этом переспрашивал, потому что, и впрямь, уже было сказано. Но считать Штольмана полоумным старикашкой он не позволит никому!
- А вы отвечайте, гражданин! Надо значит, если спрашиваем.
Профессор смерил его таким взглядом, каким, должно быть, клопа на стене разглядывал, прежде чем придавить. И даже ответом не удостоил.
- Ну, а дальше? – поощрил Штольман. – Они вошли, а вы не встревожились?
- Я думал, что это вернулся сын, - резко сказал профессор.
Сын этот был тут же, в комнате. Молодой человек, чуть постарше Василия: красивый, холёный, с гладко зачёсанными чёрными волосами и иронической улыбкой на губах. Штольман поглядел на него пристально, но спрашивать продолжил старшего.
- Дальше.
- Дальше эти негодяи меня связали, заткнули рот и бросили на кровать. Меня освободил Всеволод. Он пришёл через полчаса после ограбления.
Этому противному профессору ещё повезло. Все прочие жертвы, оказавшиеся в том же положении, были попросту зарезаны. Широким охотничьим ножом им перерезали горло глубоко, до самой кости. Тела и впрямь каждый раз находились на кровати, словно убийца делал это нарочно, чтобы кровь впитывалась в постель.
Штольман снова обернулся к профессорскому сыну:
- А вам ничего не показалось странным, когда вошли? Дверь взломана? В комнатах беспорядок?
- Ничего такого, - коротко ответил Всеволод. – Открыли, вероятно, отмычкой. И заперли двери, уходя. Разгрома в доме не было. Я даже не сразу понял, что нас ограбили. Только когда увидел пустое место на стене.
- Отца как нашли?
- Я испугался, кинулся в кабинет. Папы там не было. Тогда я заглянул в спальню и обнаружил его там. Потом уже мы стали смотреть, что пропало.
- И что пропало? Мы можем осмотреть?
- Извольте, – профессор Червинский тяжело встал, опираясь на руку сына. Он по-прежнему не скрывал, как оба сыщика ему неприятны.
А Василий пытался понять. Странным было это ограбление. В доме полно вещей, за которые на толкучке много чего выменять можно. Но все эти ценности оставили, а взяли всего лишь две картинки небольшого размера. Прочие так и остались висеть на стенах. Всякие виды природы в богатых, блестящих золотом рамах.
- Яков Платонович, - тихо сказал он. – Я в толк взять не могу. Столько в доме всего, а украли только это.
Вот теперь профессор Червинский его удостоил ответом:
- Вам не понять. Такие вещи за пределами вашего разумения, товарищ не-помню-как-звать! У меня украли Куинджи и Левитана.
- Это были самые ценные полотна в нашей коллекции, - ответил Всеволод Червинский. Молодой человек держался куда спокойнее. И не пытался хамить, отвечал доброжелательно.
- Получается, что грабители знали, зачем именно они пришли? – уже громче сказал Васька.
- Получается, Василий Степанович. А скажите, Леонид Аркадьевич, знали ли вы других ограбленных?
Профессор возмущённо вздёрнул редкую седую бородёнку.
- Я ваших полицейских документов не видел, господа товарищи! И о ком идёт речь, не представляю.
Штольман сделал Василию знак. Помощник подал Червинскому список. Профессор уставился в него сквозь очки, пожевал губами:
- Вознесенских знал, Пирятинских. Георгиади – слышал, но не имел чести знать. Литке – не представлен. Бабурины – не знаком.
- И какие художественные ценности имелись в домах у других потерпевших, тоже не знаете?
- У Игоря Пирятинского была неплохая коллекция голландцев. Вознесенский в 1895 году привёз из Италии Джотто. Остальных, как я уже сказал, я не имел чести знать. И чем обогатилась новая власть от этой реквизиции, представления не имею.
Этот Червинский был явственная контра недобитая. И ненависть к Советской власти не скрывал. Непонятно, почему его пока не трогали. Даже грабители с ним невозможно мягко обошлись. Василий уже с трудом сдерживал желание если не пристрелить, то двинуть в зубы.
- А вы уверены, что это были представители власти? – хладнокровно спросил Штольман. – Они что же – и мандат представили?
- Да сунули какую-то бумажку с закорючкой в нижнем углу.
- За чьей подписью?
- Вы думаете, я разбирал? По мне все вы одним миром мазаны!
- А как они выглядели? – продолжал допрашивать Штольман.
- А такие же, как вот этот ваш… - профессор дёрнул подбородком, указывая на Василия. – В кожанках, с маузерами. Милиция!
И так это прозвучало, что терпеть дальше сделалось непереносимо.
- Гражданин, это мы – милиция! И мы пытаемся найти тех, кто вас ограбил.
Профессор Червинский выпрямился во весь свой небогатый рост, словно вызывая их на бой.
- Кто меня ограбил? Большевики меня ограбили! Всю Россию вы ограбили, господа товарищи! Ограбили, унизили, растоптали! Всё красивое, благородное ценное, что было в ней. Когда безмозглые дурни ворвались в мою лабораторию и подчистую вытрясли семенной материал – плод десятилетних трудов. Когда уморили голодом профессора Келина в восемнадцатом году. Когда сожгли усадьбу Горских – вместе с бесценной научной библиотекой! Думаете, история вам это простит? Не-ет, не рассчитывайте!
Кривой профессорский палец маячил перед носом Василия, но он ещё пытался сохранять хладнокровие. Штольман же виду не подаёт. Только щёки впали сильнее, как всегда, когда он начинал сердиться.
Поймав хмурый взгляд сыщика, Червинский переключился на него.
- А вы! Вам не стыдно?! Продались даже не за тридцать сребреников – за пайку продались! Или вы марксист, товарищ Штольман? Поддерживаете принципиально, так сказать? Разделяете идеи господ ульяновых и бронштейнов? Это вы, такие, как вы виноваты в том, что к власти пришло распоясавшееся быдло! Потому что вместо того, чтобы бороться, вы начали этому быдлу служить! Это вы довели Россию до того, в чём она захлёбывается и тонет!
- Нет, - вдруг сказал Штольман. – я был далеко. Это уж вы без меня, сами справились.
И, развернувшись, пошёл вон. На пороге внезапно обернулся.
- Всеволод, а вы где служите?
Молодой человек, подпиравший косяк с отсутствующим видом, словно очнулся:
- Я? Ответственный работник. При наркомате внешней торговли.
Сыщик кивнул и стремительно вышел за дверь. Васька помедлил мгновение. Что он мог сказать этому обезумевшему от ненависти человеку, если тот его и слышать не хочет? Но он сейчас обхамил того, кто в его бедах был совершенно не виноват. Яков Платонович не обязан в свои годы защищать таких вот всяких. И всё это от них выслушивать.
- Стыдно, гражданин! – выдохнул Смирной. И заспешил за старым сыщиком.
Ему было до чёртиков обидно за Штольмана, за уютный их с Анной Викторовной дом, в котором не было картинок по стенам, но там Василия принимали, как своего. И всегда кормили. И никто не делал вид, что он рылом не вышел. Кроме него регулярно харчился у Штольманов и Венька Беркович, приходивший из института вместе с Верой Яковлевной. И никому не было дела до того, что он еврей.
Нет, Яков Платонович не был марксистом. И с Берковичем они регулярно спорили, потому что планы большевиков по переустройству России сыщик именовал проектом Царства Божия. А в возможность оного на грешной земле он категорически не верил. Венька горячился и пытался доказывать, что в справедливом обществе, где все будут сыты и благополучны, изменится и сама натура человеческая, и тогда даже милиция не будет уже нужна. Васька при этих словах начинал тосковать, потому что в глубине души верил, что такие, как Беркович, способны добиться любой цели. Но если милицию отменят за ненадобностью, то для чего он, Смирной, будет нужен? Опять мешки таскать на пристани?
Но Штольман только усмехался и говорил, что видел в своей жизни немало сытых и благополучных мерзавцев, которые не гнушались преступать закон не потому, что были угнетены. Потом вмешивалась Анна Викторовна и каким-нибудь способом разводила спорщиков. Но уже на следующий день всё начиналось снова.
И сейчас, догоняя сыщика, Васька больше всего боялся, что Яков Платонович обернётся и скажет, что этот гнусный старик прав. И что он, Штольман, это вот только что понял.
Штольман и впрямь обернулся, поджидая его. И выражение, с которым он разглядывал помощника, было непонятным.
- Что, обидно? А вы привыкайте, Василий Степанович. Может, по смерти памятник и поставят, а при жизни так и будете во всём виноваты!
Он заговорил совсем не о том, чего Смирной опасался. Васька ведь сейчас вовсе о собственных обидах не думал. Ему горько было, что обидели близких ему людей.
- Да я за вас…
- За меня? – сыщик поднял бровь удивлённо. – Ну, это вы бросьте! Я уж давно к этому привык. Работа, как изволил выразиться наш затонский полицмейстер, собачья. А господа вроде Червинского мне и в те поры руку подавать гнушались.
- Но почему? – опешил Васька. Он-то был уверен, что таких людей, как Штольман, не уважать нельзя.
Сыщик задумался. Кажется, на самом деле он относился к этому вовсе не так легко, как хотел показать.
- Ну, может быть оттого, что в наших силах карать и миловать – кому это нравится! А ещё мы с вами – служители закона и порядка. И если люди с нами сталкиваются, значит, закон и порядок был нарушен. А кто в этом виноват? Мы. Со своим делом не справились.
Подобное никогда не приходило Василию в голову. Даже в те времена, когда он пытался осознать всю горечь и опасность профессии сыщика, стоя у могилы надворного советника. Потому что память Штольмана была окружена в Затонске всеобщим уважением. Он и не думал, что при жизни Яков Платонович мог быть презираем кем-то. Кроме уголовников, которых ловил.
- Но это же несправедливо! – вырвалось у него.
Сыщик блеснул своей острой, как бритва, улыбкой:
- А вот это точно не ко мне! Вы с этим в церковь сходите. Батюшка вам растолкует, как Господь всем за грехи воздаст. А у нас всё в рамках закона людского. И если господин Червинский злодеями ограблен, мы тех злодеев должны найти. Как бы нас от господина Червинского ни воротило!
- Но ведь он контра! – Васька продолжал горячиться. – Ненавистник Советской власти!
Штольман вздохнул и хмуро покосился на него через плечо:
- А вы представьте на миг, что у него есть к тому причины. И где в Уголовном Кодексе сказано, что защищать надо только тех, кто любит советскую власть?
Когда он так говорил, внутри у Василия что-то сжималось нехорошо. Яков Платонович – дворянин. И в Россию он вернулся всего пять лет назад. Там, в Париже у него и дом остался, и друзья. Ну, как тоже скажет: «Имел я в виду вашу власть!» и уедет обратно? Многие же едут.
Сыщик, не дождавшись ответа, тихо вздохнул, но не стал обострять, просто пояснил:
- Профессор Червинский – ботаник, селекционер. Много лет разрабатывал новый сорт пшеницы. Продовольственная диктатура – неизбежное зло, но ведь сорт погиб. Съели его. И восстановить он уже не успеет.
- Зато люди, может, с голоду не померли, - буркнул Васька себе под нос. Была в словах Штольмана какая-то правота. И объяснял он это без злобы. Не то, что Червинский.
- Это зерно много больше народу могло спасти, если бы его посеяли, - хмуро ответил Яков Платонович. – Советской власти надо научиться отделять сиюминутные задачи от стратегических целей. Не умеет пока. Не понимает, что есть вещи дороже хлеба.
За Советскую власть брала обида. Но и крыть тоже было нечем. Да Штольман ведь на неё и не нападал. Не враг он.
Не враг, а говорит такие вещи!
- Раз есть вещи дороже хлеба, давайте тогда обедать не пойдём, - вызывающе заявил Васька. – Работать будем. Много мы без хлеба-то наработаем!
Глаза сыщика остро блеснули:
- Это вы проверять меня изволите? Докапываетесь до гнилого буржуазного нутра? Ну, так это вам долго копать придётся. Я много лет обедал через два дня на третий. Вначале просто жалования не хватало и на квартиру, и на еду. Потом уж привык, за работой голода не замечаешь. Это Анна Викторовна меня разбаловала, - усмешка сыщика была беззлобной. Раз об Анне Викторовне вспомнил, значит, не разозлился. – Но я ваше предложение принимаю! – неожиданно задорно сказал он. – Обед отменяется. Пойдёмте, я вам покажу то, что дороже хлеба. Надо же вам когда-то понять, в конце концов.
* * *
Штольман привёл его в большой жёлтый дворец, украшенный белыми колоннами по фасаду. Василий много раз пробегал другим краем обширной площади и видел его издали. Дворец назывался Михайловским и принадлежал когда-то Александру-Миротворцу. Он не ожидал, что их туда впустят. Да и что делать сыщикам в бывшем царском дворце? Но Яков Платонович уверенно вошёл с парадного и остановился посреди гулкого мраморного вестибюля, точно ожидая кого-то. Широченная лестница двумя крыльями уходила наверх. Услышав их шаги, по лестнице торопливо спустился, кутая плечи в бабий пуховый платок, маленький седой старичок.
- Товарищи, директора нет. Его вызвали в исполком.
- Мы из милиции, - на всякий случай заявил Васька. Кажется, в этом бывшем дворце размещалось нынче какое-то учреждение. Только пусто тут как-то.
Старичок не то чтобы испугался, но вид стал непонимающий. Не мог он взять в толк, что он него нужно милиции. Ваське понравилось, что он их совсем не боится. Значит, совесть чиста.
- Да вы нас просто наверх проводите, - сказал Штольман. – Мы по залам пройдём. Вот, товарищу надо посмотреть, - и кивнул на Василия.
Суетливый дедушка вдруг обрадовался, точно ему сделали подарок.
- Посмотреть? Господи, да сколько угодно! Если бы вы знали, как обидно, что такие сокровища никому не нужны! Неужели я, простой смотритель – единственный, кому не безразлична судьба всего этого? Неужели всё это обречено на гибель от холода и сырости? – он развёл руками, приглашая полюбоваться, точно неведомое богатство, о котором говорил, принадлежало лично ему.
- Я в Париже читал, что он открылся, - тихо сказал Штольман, поднимаясь по лестнице. – Но был уверен, что мне его уж точно не увидеть.
- Где мы, Яков Платонович? – так же тихо спросил Васька.
Лицо старичка-смотрителя озарилось непонятной гордостью.
- Юноша, это же Русский музей!
И Васька с тоской понял, что сейчас ему будут показывать картины. Не понимал он этого, не трогало оно его вовсе. Вот барышня Морозова на картинке из книги Ребушинского – это да, потому что она была почти как настоящая. И как-то даже похожа на Анну Викторовну. Это он мог понять, для чего нужно. Но для чего и кому нужны были портреты девиц-институток, занимавшие целый зал, понять не мог. Девицы были скучные, без огня в глазах. Вот кто бы Веру Яковлевну нарисовал, он бы поглядел, наверное. Только никому такое не под силу. Картинки эти – ничего в них такого не было. Просто холст и масляные краски. Васька шёл за сыщиком, откровенно скучая.
В одном из залов смотритель осмелился поймать Штольмана за полу и теперь втолковывал ему что-то про дрова:
- Товарищ комиссар, вы скажите им, что картины гибнут от сырости! Так же нельзя. Нам выделяли зимой какие-то крохи, но этого слишком мало, чтобы протопить такое здание. А сейчас вовсе ни одного полена. Говорят, что летом не нужно. Но вы же чувствуете, как здесь промозгло?
Яков Платонович терпеливо слушал, не осаживая надоедливого старичка и не объясняя даже, что дров для музея достать он точно не сможет. А Васька зло подумал: «Дрова ему! Такую махину протопить – целый состав сжечь надо. А зачем? Люди бы лучше грелись!»
И словно в ответ со стены на него остро глянул какой-то бородатый мужчина. И картина-то была так себе – ни одной яркой краски, только чёрное и коричневое, а человек на картине вдруг показался молодому милиционеру живым. И смотрел с иронией: «А вы, юноша, не дурак ли?» Васька даже шарахнулся в сторону. Но взгляд человека с картины не желал его отпускать.
- Это Крамской, - с удовольствием пояснил ему смотритель, возникший где-то у самого локтя.
- Чего-то он на меня смотрит, - пробормотал Смирной.
- Крамской – это художник, портретист, - пояснил ему Штольман. – Идёмте дальше.
Васька поспешил за ним, радуясь, что ушёл от живого дядьки со стены. Краем глаза он успел заметить, что и другие портреты работы Крамского смотрят подозрительно живо.
Смотритель привёл их в какую-то залу, где висело громадное, во всю стену полотно. Вот здесь красок было даже с избытком, полотно наливалось тревожным багрянцем. По всей картине метались полуголые люди в разноцветном тряпье.
- Чего это они?
- Это «Последний день Помпеи» кисти Карла Брюллова, - охотно ответил дед. Кажется, Васькино внимание радовало его, будто он показывал ему горячо любимых внуков. – Все эти люди погибли, когда начал извергаться вулкан Везувий. Но на картине они всё ещё живы, всё ещё надеются спастись.
Может, это и было здорово, но Ваське не понравилось. Не хотел он видеть, как погибнут все эти гладкие, холёные люди. Да и гибели он там не увидел. Чистенько всё, красиво. Картина – она и есть картина. Кому-то нравится, поди.
Поняв, что «Последний день Помпеи» Ваську не впечатлил, старичок повёл его в другой зал. Смирной вошёл туда – и утонул. Со стены на него выплеснулась прозрачная, просвеченная солнцем громадная волна. Где-то у подножия этой волны на обломках разбитого корабля цеплялись несколько турок в красных фесках. Но они непременно должны были выжить, потому что луч солнца пронзал эту воду насквозь, обещая людям пока ещё неведомое спасение. Васька на миг задержал дыхание, точно его и впрямь захлестнуло волной.
Старичок где-то на краю вселенной продолжал толковать Штольману о дровах, а Василий тонул и барахтался в этой нарисованной воде. Это было невозможно, но вода была как настоящая - клокочущая, живая. Вот если бы такую картину вздумали похитить бандиты, он бы даже понял, наверное. Только похитить её невозможно – такой огромной она была.
- Насмотрелись? – послышался за плечом иронический голос Штольмана. – А покажите нам Куинджи, милостивый государь!
И Васька пошёл за ними, как телок на верёвочке, всё ещё находясь под впечатлением от увиденного.
Картины Куинджи были совсем небольшими. После грандиозного «Девятого вала» он бы и не заметил их, наверное. А когда приблизился, то провалился в какую-то тёплую и тихую лунную ночь. И так было славно, что захотелось лежать в стогу, глядя вверх на эту спокойно мерцающую луну. Почему похитили Куинджи, он, кажется, теперь понимал.
Потом было много ещё чего. Васька даже как-то ошалел, столько предстало вдруг открывшимся его глазам. Что-то цепляло, что-то оставляло равнодушным. А от чего-то захватывало дух. Нарисованные солдаты на картине хохотали, скатываясь по обледенелым камням, и хотелось спросить у них, что же такого сказал им седой полководец с хитроватым и весёлым лицом. На картине Сурикова тоже не было слишком много красок. А жизнь была…
- Теперь понимаете, Василий Степанович? – тихо сказал ему Штольман. – Когда-то ваш паровоз прилетит в коммуну и остановится там. Тогда не будет уже ни вас, ни меня, а эти полотна останутся. И будут такими же живыми. Если сейчас их не раскрадут, не продадут за валюту, не сгноят в нетопленных залах. Они останутся вашим детям. Вы ведь собираетесь иметь детей?
Да не думал он об этом пока, если честно. Но от этих слов вдруг представилось ему то невыразимо далёкое будущее, когда красиво одетые, сытые люди придут в хорошо натопленные залы. Они придут и тоже будут тонуть в картинах Айвазовского, замирать под луной Куинджи. Придёт ли им в голову вспомнить вот об этом смешном старике, который на закате своей жизни думал только о том, чтобы не сгнили от сырости полотна? И о нём, Василии Смирном, который искал для них украденные картины, они тоже едва ли вспомнят. Но всё равно между ним и ими, живущими где-то сто лет тому вперёд, протянется невидимая ниточка через пространство и время…
Он не помнил, как они вышли из Русского музея. Всё сиюминутное вдруг отодвинулось, словно подёрнулось невидимой занавесью, оставляя его наедине с вечностью, на которую обречены эти картины.
- Эк вас накрыло, Василий Степанович, - беззлобно усмехнулся Штольман. – Что вы теперь об этом думаете?
- Что картины не должны висеть по частным углам, - убеждённо сказал Васька. – В музее они должны висеть. Чтобы все видеть могли.
Он не мог ещё внятно объяснить, но там, в холёной гостиной Червинских не возникла бы эта связь между прошлым и будущим, которую он вдруг ощутил. И ещё… теперь он понимал, почему из-за картин убивают.
- Я понять не могу, Яков Платоныч, как это? Всё себе? Одному?
- Не обольщайтесь, Василий Степанович, - ответил сыщик. – Не ради искусства убили уже девятерых. Ради наживы. Частные коллекционеры в Европе готовы заплатить за эти картины немалые деньги. И кто-то намеревается эти деньги заработать.
- Сука! – вырвалось у Васьки прежде, чем он прикусил язык.
- Грубо, - хмыкнул Штольман. – Но верно.
Они шли пешком по весеннему городу, который словно расправлял плечи под лучами проглянувшего солнца. И Василий вдруг понял, что этот город – не только место, где живут люди. Что живая связь времён тоже пронизывает его, как сияющий Адмиралтейский шпиль вонзается в облака, плывущие над ним. Почему раньше до него никогда не доходила эта громадность времени и значимость всех живущих ныне и присно?
- Зрелища были, пора подумать о хлебе, - пробормотал сыщик, глядя на него с какой-то грустной усмешкой. – Пойдёмте всё же обедать, Василий Степанович. Анна Викторовна заждалась уже.
Следующая глава Содержание
