Счастье новой формации


   
Вот уже сутки Вера пыталась приноровиться к мысли, что теперь она – невеста. Мысль была странная. Невеста – это что-то из далёкого парижского детства, где бабушка Маша мечтательно втолковывала ей, как это будет: ухаживания по всем правилам, букеты цветов, красавец-жених, прогулки в парке. Ну, справедливости ради – прогулка была. И цветы были, целая поляна. Они и сейчас стоят у мамы на столе, и маленький флигель полон запахом ландышей. Ландыши и прошлогоднее сено, наверное, для неё на всю жизнь останутся ароматами первой любви. М-да, знала бы бабушка…
А ещё раньше Вася подарил ей фамильный Цветочек Аленький. Подглядел однажды, как папа сорвал его для мамы. Правда, кажется, он и понятия не имеет, какую роль сыграла простенькая сальвия в семейной истории Штольманов. Вася страшно смутился, когда его дарил. Должно быть, цветок не показался ему достаточно красивым. Это только папа так может: ободрать что-нибудь, растущее на расстоянии вытянутой руки, и притащить это маме. Хорошо, если оно при этом ядовитым не окажется. А то он однажды и такое принёс, мама рассказывала. Сама она, правда, тоже не знала, что красивые розовые цветы, которые папа нарвал для неё в логу – это знаменитая неопалимая купина. Хорошо, что день был нежаркий, а рядом оказался господин Кричевский, который пришёл в ужас от такого подарка. Иначе ходить папе с мамой обоим пятнистыми, как леопарды. Ближайшие полгода.
Эту историю мама вспоминала вчера, когда Вася уже ушёл. Вера с Ванькой смеялись, а папа вдруг срочно решил, что у него есть дела в управлении. В воскресенье, ага. Уже верю!
Когда папа в панике сбежал, Вера уселась штопать Васины носки. Нельзя же ходить с такой дырой на пятке, эдак и мозоли набить можно! Интересно, а кто ему их до сих пор штопал? Наталья? Или, может быть, сам? Вася всё умеет.
Увидев, что Вера устроилась со штопкой, мама надела очки и тоже села зашивать Ванькины штаны, которые тот ухитрился продрать, пролезая сквозь ограду клуба. Шила, улыбалась чему-то про себя да иногда лукаво косилась на дочь.
– Мам, что? – не выдержала Вера.
– Ничего, – сказала мама, всё так же улыбаясь. – Просто сижу и думаю, что это у тебя – настоящее.
С этим вопросом Вера приставала ко всем давно, лет с десяти, наверное. Как узнать, что любовь настоящая? Семья у Штольманов – самая лучшая на свете. Но мама не раз заявляла, что папа невыносимый, и ей с ним ужасно трудно пришлось на первых порах. Потому что он долго не верил, что она его любит всерьёз. И бабушка с дедушкой тоже не верили. Только дедушка Петя всегда тщеславно заявлял, что он первый догадался, какую фамилию маме предстоит носить всю оставшуюся жизнь. Это он так намекал на свой пророческий дар. Мама с папой в таких случаях переглядывались и почему-то краснели, а бабушка вставляла что-нибудь язвительное в папин адрес, из чего следовало, что он не делал ничего из того, что подобает нормальному жениху.
Но на самый волнующий Веру вопрос никто и никогда не отвечал всерьёз. До вчерашнего дня. Пока мама сама не подняла эту тему.
– Откуда ты знаешь? – разумеется, тут же поинтересовалась Вера.
Мама снова улыбнулась и молча кивнула на Васин носок. А что тут такого, на самом-то деле? Если она скоро станет Васе женой, то и носки ему будет штопать, и даже бельё стирать. Будто бы мама сама этого не делает!
– Я до сих пор помню, как впервые папины носки штопать взялась. Дело было в горах, новые взять неоткуда. А он, конечно, рассердился ужасно. Думала, с руками у меня их оторвёт.
Что-что, а сердиться папа умеет. Вера, правда, никогда его не боялась. Мама тоже не боится, сразу находит средство, чтобы его успокоить. Папа же свирепый, пока его не погладишь. Но если погладить, он гневаться перестаёт, только пыхтит и ворчит. Ну, ворчит он, положим, всегда, только в нормальном состоянии делает это иронически.
Кстати, папа к тому времени уже вернулся из отделения и разговор этот слышал. И, конечно же, тут же нахмурился. Мама нисколько не испугалась и продолжила с усмешкой:
– У него такое лицо было, будто он собирался испепелить взглядом эти несчастные носки. И меня заодно. А потом разрушить монастырь. И кого-нибудь убить. Ну, вот чего ты взъелся тогда?
Папа снова смутился и недовольно проворчал:
– Я же не на тебя взъелся.
Мама поощрила его взглядом, отложив шитьё.
– Подумал: до чего я барышню довёл! Мои дырки штопает. Видели бы Виктор Иваныч с Марией Тимофеевной. И носки эти… они отнюдь не розами пахли.
– Ох, Яков Платоныч, каким же глупым вы порой бываете! – вздохнула мама. – Подумаешь, носки! Правда, потом я сообразила, что лучше вначале стирать, а уже потом штопать.
Вера покосилась на Васин носок, на котором, аккурат, последний узелок завязала. Похоже, что у неё самой опыта побольше, чем у мамы было тогда – она-то догадалась постирать. А штопка вышла очень даже ничего – без рубца, пятку не собьёт.
– Пап, ты их завтра Васе отдай. Вдруг у него других-то нет? Пожалуй, надо ещё вязать научиться.
– Дело хорошее, – одобрила мама, перекусывая нитку.
А папа, конечно, заворчал:
– Мне помощник для работы нужен. Отдам –  он до конца дня будет над твоей штопкой млеть.
– Папочка, я так понимаю, это ты из личного опыта сейчас?
   
Вот такой забавный вышел у неё день помолвки. Вася прав – через тридцать лет будет, о чём вспомнить и детям рассказать.  Неизвестно, как там товарищ Смирной сегодня справляется со службой, но и самой Вере работа с утра на ум не шла.
На бетонно-растворном узле заканчивался цемент, и она двинулась к складам, чтобы узнать, не пришёл ли долгожданный обоз. Из начальства у складов обнаружился только мастер Белов, поглядевший на Веру как-то непонятно.
– День добрый, Никита Иванович!
Белов почему-то замешкался.
– Подводы из Затонска пришли, – сообщил он внезапно.
– Цемент привезли? – оживилась Вера.
– Продовольствие по большей части… – мастер Белов взглянул на неё с прищуром. – А еще сплетни городские подвезли. Говорят, Вера Яковлевна, будто замуж вы собираетесь?
– И в который раз это говорят? – фыркнула Вера. Опять придётся на станцию ехать – скандалить, куда подевали груз. Ну и ладно! Будет шанс увидеть своих …
– Да не в первый, – серьезно кивнул Белов. – А только нынче как будто уже и не врут…
Интересно, откуда эта новость разнеслась? Впрочем, по Затонску любые слухи разлетались быстро. Наверняка Иван разболтал. Или кто-то разглядел их с Васей тем утром, когда они шли к Октябрьской. И Вася был такой смешной… Неужели он всерьёз думал, что папа с мамой будут против?
– Не врут, Никита Иваныч, – коротко ответила Вера.
Конечно, никакой особой тайны тут не было, но рассказать о грядущем замужестве Вера не успела никому, даже Веньке с Белкиным. Как-то не выдалось подходящего момента. И потом, для дела, что она делает, есть ли разница, собирается она замуж или нет? Веня женился зимой – разве что-то изменилось?
Хотя что-то, несомненно, изменится. Но что? И как? В кои-то веки Вера Штольман, всегда знавшая, что и зачем она делает, не могла толком сказать, какими они будут – перемены в её жизни…
–  Славное дело, Вера Яковлевна, – старый мастер вдруг улыбнулся широко, утратив свою всегдашнюю хмурость. – Хороший он парень. Не то, что некоторые, что тут круг вас увивались.
Вера озадаченно вскинула бровь. Это он про Кузьму-Марлена, что ли? Хотя и прочих было в избытке. Сказала она родителям как-то в шутку, что у её ног все молодые люди Затонска, а потом вдруг оказалось, что так оно и есть. Заглядывались на Веру многие, в том числе и собственный Никиты Ивановича сын. Но умницу Федю Белова, пожалуй, не стоило относить к «некоторым». Замечательный мастер, хороший человек… «Славный мальчик», по выражению мамы. В Затонске их оказалось на удивление много, выбирай – не хочу.
Белов смотрел на неё по-прежнему тепло. Наверняка Никита Иванович знал, что Федор был в числе тех, кто за ней «увивался», но окончательным её выбором отец молодого механика явно не был обижен.
– Вы уж меня простите, Вера Яковлевна, но на иных ваших ухажёров глядя, тревожно становилось порой. Хоть ты какой будь марксист и новатор, а кобель – он и есть кобель. Только что гарцевать на манер офицерского жеребца. А за душой пусто. Василий – он настоящий. На вас обоих глянешь – словно свет видишь.
– Никита Иваныч! – с улыбкой воскликнула Вера. Непривычно было слышать такие речи от мастера Белова, обычно угрюмого и серьёзного, как чугунный столб.
– А вы не смейтесь, Вера Яковлевна. Что вижу, то и говорю. И про ваших отца с матерью, когда они тут молодыми жили, вот так же и рассказывали, теми самыми словами. Я-то в их сторону в те поры и не глядел, – старый мастер вдруг криво усмехнулся. – Мне ваш отец тогда навроде занозы в душе был.
– Почему? – Вера удивленно вскинула бровь.
Никита тяжело вздохнул.
– Потому что полицейский. Да еще неправильный полицейский. Правильный – он какой должен быть? Держиморда, цепной пес, мздоимец. Такой, которому так и хочется в ухо заехать. Ну, и я случалось, заезжал. Молодой был, горячий. Разве это грех – городового приласкать? Все они одним миром мазаны… Когда в каталажку случаем угодил, я только так и думал. Потому не стал дожидаться, когда меня на каторгу за чужие грехи упекут – сбежал, дорогой троих уложил, ну и батюшке вашему тоже перепало… Не рассказывал?
– Нет, – качнула головой Вера, гадая, с чего бы вдруг старого мастера потянуло ей исповедаться.
– Вот то-то и оно, – Никита Иванович снова покривился. – Мыслил, пересижу малость  да подамся куда подальше. А ваш отец меня нашёл. Ну, думаю, добегался. Против револьвера не попрёшь. А он только и расспросил меня про всяко разно да ушёл дальше, Илюхиного убийцу искать.
Белов посмотрел ей прямо в глаза. Он больше не улыбался.
– А про меня словно забыли. И что из-под стражи сбежал, и что начальника сыскного – дворянина, надворного советника! – между глаз кулаком приложил. Отец ваш убийцу Насти и Ильи отыскал, других душегубов ловить принялся. А ты живи, как знаешь, боец Никита Белов. Сильно меня тогда заело. Разве ж это правильно – что полицейский начальник эдакие вот фортеля выкидывает? Вместо того чтобы меня, вражину, за решётку засадить да строку себе в отчётность записать. Не бывает таких полицейских! Не должно быть. А вокруг все, знай, толкуют, что Штольман – справедливый. И прочая полиция вроде как за ним тянется, даже распоследние околоточные, от которых век никто ничего хорошего не видывал. А я те байки слушал, а сам всё ждал – ну когда же настоящая сущность полицейская в нём проявится?
– Так и не дождались? – вскинула бровь Вера.
– Не дождался. А потом, значит, Яков Платоныча стараниями не кто-нибудь – целый прокурор за решётку пошёл. И когда убили его – ну то есть, решили все, что убили, – люди, что попроще, только и говорили, что за правду пострадал. Что не стал под разных гнид прогибаться. Матушку вашу очень жалели, помню, – Белов вздохнул. – Ну, а полиция стала обратно на полицию похожа.  Хотя что-то и в них засело. В первую революцию не стали ведь в народ стрелять, хотя по шапке потом получили многие, как Евграшин вон… А прошлым летом молва разнеслась – Штольман вернулся.
Никита покривился хмуро.
–  Что тогда только не говорили. Одни – что из Петрограда приехал, другие – что из-под креста своего восстал. Иные дураки, слыхал, аж на кладбище ходили, проверять – раскопана там могила, или нет? Да это так, к слову… А у меня точно старая заноза зашевелилась. Я ж тогда тоже меж двух огней очутился. И вот иду как-то по площади, а в толпе Яков Платоныч стоит. Тридцать с лишком лет прошло, седой весь, а глаза всё те же. Я и пошел сдаваться. Всё одно, думаю, докопается, раз по души бандитские сюда приехал. И окажусь я, чего доброго, пособник шайке этой. Лучше уж за свои грехи отвечать. Он и докопался. И оказался я в убийстве невиновен. Вышел тогда от доктора, точно мешком стукнутый, а в голове одна мысль: отец ваш жизнь прожил, горя повидал, под смертью ходил, а ни на грош себе не изменил. Каким в полиции был, таким и в нынешней милиции остался.
Всё же зачем он это рассказывает? Вера вскинула бровь и взглянула на старого мастера пристально.
– А вы, Никита Иваныч, милицию ведь тоже не любите.
– Не особо, – честно признался Белов. – Видать, натура у меня такая. Все одно, власть – она и есть власть. А много ли таких, как ваш батюшка да товарищ Евграшин? А власть, даже маленькая, она как червяк разъедает. Он законник, ты дурак. Не верю я, Вера Яковлевна, что кто иной, кроме Яков Платоныча стал бы в той истории с Маханьковым покойным копаться. Я ведь и сам думал, что я его ненароком убил. Вот он я, вот моё признание, чего еще надо?
Он ненадолго замолчал, не отводя глаз. Потом сказал медленно:
– А вот Василий – стал бы. Я к чему все это веду… Я ведь их всех с тех времен знал, когда они ватагой босоногой по улицам бегали: Федяка мой, Васяка, прочие сорванцы. Так в подлетках уже видно было, что Вася ваш – он на отличку. Не то, чтобы умнее или там сноровистее – просто есть в нём вот то же, что в батюшке вашем. Что от беды чужой он не отвернётся. И не предаст. Надёжный он, вот что главное.
Мастер Белов вдруг улыбнулся широко и открыто:
– Совет да любовь вам, как говорится! А Федяке я скажу, чтобы гармонику свою починил. Абы дружку на свадьбе веселей плясалось.
Вера звонко рассмеялась.
Похоже, свадьбы им не избежать. Хотя вряд ли она будет такой, как в бабушкиных рассказах. Ни флёрдоранжа, ни белого платья со шлейфом. Ни тебе жениха во фраке, с бутоньеркой в петлице… Попытавшись мысленно одеть Васю во фрак, Вера не выдержала и прикусила губу, чтобы не расхохотаться в голос. Какой фрак! То кожанка, то гимнастёрка. За прошедший год она его ни разу не видела хотя бы в пиджаке. Разве что в рубашке… или даже без оной… Последняя мысль была определённо лишней, и Вера её решительно погнала.
Интересно, а бабушке понравился бы Вася? Никита Иванович, вон, к людям очень требователен, а Васе сколько комплиментов наговорил. Прямо не похоже на него.
А еще удивительным, даже смущающим каким-то оказалось открытие, что Никита Иванович видит в ней девушку, а не сыщика Штольмана в юбке. Все эти его слова об ухажерах – вот откуда оно взялось? После летней истории старый мастер её немного по-отечески опекал, но относился всегда с неизменным уважением. «Товарищ инженер…» А сам, оказывается, зорко бдил, чтобы к товарищу инженеру не подобрался кто-то недостойный!
И зачем понадобилось ему вдобавок вспоминать свои истории – и прошлогоднюю, и ту, что случилась много лет назад? Только ли для того, чтобы сравнить Василия с папой?
Он словно бы извиняется, внезапно поняла она. Пользуясь случаем. За занозу в душе, за собственное недоверие, за многолетнее ожидание того, что «ищейка полицейская», а потом и милицейская проявит всё же истинную свою натуру. И за давнишний удар  – кстати, нужно бы спросить у папы, что там было на самом деле. Но почему он говорит это ей? Неужели ему легче исповедоваться «товарищу инженеру» Вере, нежели её отцу?
Наверное, в ней всё же больше от мамы, чем ей всегда казалось. Именно к маме обычно идут, чтобы поговорить о том, что на душе: и живые, и мёртвые…
Себя Вера всегда помнила сорванцом и папиной дочкой. Заводные паровозы, железные конструкторы, буйные игры с братьями, мальчишеские интересы. Увлекательная отцовская работа, чуточку таинственная и порою опасная. Да и сама мама – вовсе не принцесса в розовом будуаре. И всё же… Обнаруживать в себе женщину было странно. Но она там была и упорно заявляла о себе.
А вот это лишнее, пожалуй. Решат еще, что она размякла! Вера приняла суровый вид и двинулась к складам.
* * *
Долгожданный обоз так и не пришёл, и на следующее утро Белкин, призвав на головы нерадивых управленцев все кары небесные, велел своей помощнице отправляться в Затонск, искать пропавший груз.
– Хочешь – укради, хочешь – убей кого-нибудь! Без цемента можешь даже не возвращаться.  И нецелованной.
Вера аж поперхнулась от неожиданности.
– Что?
– Нецелованной, говорю, не возвращайся, – ехидно прищурился Белкин. – Мы тут еще подумаем всем коллективом, отдавать тебя на сторону или нет. А то непорядок – вроде девка просватанная, а без синяков. Смотри, лично проверю!
Похоже, приехавшие со вчерашним обозом сплетни долетели и до начальника строительства. Удивительно, что он только нынче решил проехаться на эту тему. С Белкиным и его неподражаемыми манерами она за год уже свыклась, но сейчас действительно захотелось чем-нибудь его пристукнуть.
Вера насмешливо вскинула бровь.
– Анатолий Алексеич, в таком случае синяки будут обязательно. Не уверена, правда, что на мне.
Нецелованная? Выдумает тоже!
   
Лошадка бодро трусила по тракту в сторону Затонска, но, если вчера Вере вроде как удалось более-менее прийти в себя и заняться делом, то после подначек Белкина о работе снова не думалось. Да еще дорога, как назло, проходила тем самым лесом…
В самый первый раз юную лицеистку Верочку поцеловали давным-давно, еще в Париже. Как звали этого соседского мальчика? Тогда Вера важно пообещала ему, что через десять лет непременно позволит повторить поцелуй. Но спустя десять лет она была уже в революционном Петрограде, в институте электротехники. Там её пытались поцеловать второй раз – нахальный тип с головой, набитой передовыми, но бредовыми идеями.  Имени его она тоже не запомнила – зато хорошо запомнила, как он взвыл, когда она выкрутила ему ухо отцовским приёмом. А потом старательно вытерла губы платком.
В Зареченском лесу всё было иначе. Её точно волной захлестнуло – её, Веру Штольман, всегда такую сильную, такую здравомыслящую. На какой-то миг ей даже сделалось страшно, словно бы она теряла рассудок. А потом подумалось: зачем ей сейчас тот рассудок?..
Хорошо, что портянки сгорели… Впрочем, их с Васей это ненадолго уберегло. Но, исходя из чисто практических соображений – лучше в старом сарае, чем просто на поляне под проливным дождём. Хотя и сарай… Ох!
Что бы сказала бабушка Маша, всю жизнь мечтавшая о том, что хоть у внучки всё будет чинно и благородно?.. Интересно, а про маму с папой ей было известно? Нет, вряд ли. Иных подробностей папиного сватовства она бы точно не пережила.
Теоретически Вера знала, конечно, что происходит между мужчиной и женщиной, но опыта у неё не было никакого, и она сильно подозревала, что и у Васи тоже. Тогда она внутренне была готова к неловкости и к боли – но неловкости не было совсем, а боль мелькнула и истаяла, сменившись восхитительным чувством единения с любимым мужчиной. Это было так необычно… так прекрасно. Но всё же вот это, женское, девичье, смущающее, не совсем понятное ей самой – оно проснулось в ней раньше.
«…И в сердце дума заронилась, пора пришла – она влюбилась…» Всё-таки зря она смеялась над страданиями пушкинской Татьяны. Наверное, это происходит со всеми. С каждой – в свой час. Только немного по-разному. Мама всегда говорила, что полюбила с первого взгляда. А сама Вера – с какого?
Не с первого, это точно. В Петрограде она Васю с трудом терпела.
   
– Папа, зачем? – только и смогла спросить Вера, когда отец, едва выдравшись из камеры Василеостровского отделения, мимоходом упомянул, что возьмёт Василия к себе в помощники. Василия, который его в эту самую камеру и упрятал! – Почему этот солдафон? Он же… Из-за него же…
От возмущения у неё не находилось слов. Папа взглянул на неё, иронически вскинув бровь:
– Меня могли поставить к стенке? Ну, думаю, до этого бы не дошло. Воображение Василия Степановича несколько преувеличило грозящую мне опасность. Начальник товарища Смирного, конечно, умом не блещет, но вряд ли бы он с порога кинулся вносить меня в расстрельные списки. А вдруг я и вправду агент МУРа? Тогда ведь можно и по шапке получить!
– Да какое у него может быть воображение? – возмутилась Вера. – Его воображения не хватило даже на то, чтобы телеграфировать в Москву!
– Вера, будь снисходительна к молодому человеку, – хмыкнул папа. – Василий Степанович двадцать лет лицезрел на кладбище надгробный памятник надворному советнику Штольману. И что он должен был подумать? А вдруг это как раз в МУР какая-то контра под именем покойника пробралась? С точки зрения процедуры он всё сделал правильно. И разобрался ведь!
– А сразу он разобраться не мог? Из-за него мама плакала!
– Совсем немножко, – примирительно заметила мама, слушавшая их перепалку. – Это все Лассаль… Но я знала, что всё будет хорошо.
Мама взглянула на папу и улыбнулась ободряюще.
– Думаю, папа не ошибся с выбором. Мне тоже понравился Вася.
Тогда Вера голову сломала, пытаясь понять, отчего этот белобрысый увалень вдруг так пришёлся по душе её родителям. Ладно мама, которая готова каждого пригреть – а Василий, к тому же, оказался из её родного Затонска. Но папа? Ему-то чем глянулся Вася Смирной? На дядю Антона, много лет бывшего папиной правой рукой, Василий не походил вовсе. Обычный туповатый мордоворот, привыкший проявлять «революционную бдительность» вместо того, чтобы думать своей головой.
Правда Веня, с которым она поделилась своим мнением, выпучил глаза так, что чуть очки не потерял – и усмехнулся несколько нервно:
– Ну, не знаю, Вера. Мы, конечно, пять лет не виделись, а люди меняются, но Вася… Ты из него прямо унтера Пришибеева делаешь!
– Да он же нормально говорить не умеет!
– Все он умеет. Хотя Васька не болтун, конечно. Но с Яковом Платоновичем они всё время что-то обсуждают. Это он при тебе молчит, – Венька взглянул на неё чуть виновато. – Чтобы лишнюю шпильку не заработать.
– Ты думаешь, он их замечает? Да он вообще не понимает, когда я над ним смеюсь! – фыркнула Вера.
– А зачем ему отвечать? – пожал плечами Венька. – Чтобы ты с новой силой с него стружку сняла? Вера, вот честное слово, зря ты его считаешь каким-то… ограниченным. Ну, в институте не учился. Но Васька – он порядочный.
– Порядочный, а папе заявил, что у него антисоветская внешность! – сердито наябедничала Вера.
– Э-э… – Веня осторожно поправил очки. – И что Яков Платонович?
– Смеялся. Думает – это шуточки. Не верю я этому вашему товарищу Смирному!
– Ну, Вася всегда такой был. Что не разберешь, шутит он или всерьёз. А насчёт не верить – это ты напрасно, – Веня внезапно посмотрел на неё серьёзно. – Он честный. В школе однажды… Словом, в училище нашем тоже ведь всякое случалось. И чего Васька не терпел никогда, так это подлости. Да, я знаю, как он Якова Платоновича арестовал. Но это ведь не оттого, что ему антисоветская внешность не понравилась. И ведь сам натворил, сам исправил. Вера, честное комсомольское, зря ты какого-то подвоха ждёшь от Васи. Он за твоего отца в огонь и в воду пойдёт! Он всегда сыщиком стать хотел.
– Не иначе, как Пинкертона начитался? – Вера иронически вскинула бровь.
– Ну, Пинкертона мы все читали, – чуть смущенно заметил Венька. – А Сыщиком одного только Ваську в классе дразнили. Было у него что-то такое. И про отца твоего он знал, выходит. Мне так, честно говоря, вообще неинтересно было, кто там на нашем кладбище лежит.
Венькины слова тогда на неё большого впечатления не произвели.  Ну, честный. Честный, исполнительный служака. Что прикажут, то и выполняет, с одинаково невозмутимой мордой. Зачем товарищу Смирному думать, когда у него инструкция есть? И причем тут кладбище? Неужели Васька прицепился к отцу из-за нескольких слов на старом камне? Сыщик, называется. Бдительность он проявлял. Да какой из него сыщик? Сыщик – это папа, это дядя Антон. Даже из самой Веры сыщик лучше, как показал случай с  «Асторией». Но папа, неизвестно за какие заслуги, взял его в помощники. Папе виднее. И Вера, поглубже упрятав свою неприязнь к «тупому чекисту», держалась с Василием  просто и вежливо, стараясь поменьше его замечать.
До того самого дня, когда родители уехали с утра, вроде бы разыскивать какого-то портного. А вернулись домой пропахшие дымом, в пыли и саже. На лбу у папы красовалась огромная ссадина, рукав был вырван с мясом. А мама явно плакала.
– Бомба всё-таки взорвалась, – коротко сообщил отец метнувшейся к ним Вере. – Пожар в отделении начался. Картины спасены, погибли пустой чемодан и по собственной глупости – товарищ Куренной…
Вася, явившийся вместе с родителями, услышав фамилию товарища Куренного, скривился, точно уксусу хлебнул.
– А! Мы с Василием Степанычем тоже погибли. Якобы, – папа заговорщицки оглянулся на помощника. – Теперь ждём Лизавету Тихоновну, дабы она живописала это событие и распространила в прессе. Это уже становится традицией. Даже интересно, на сколько еще некрологов меня хватит?
– Яков Платонович! – немедленно возмутилась мама. Папа шумно вздохнул и теснее прижал её к себе. Вера запоздало поняла, что и в дверь квартиры они вошли вот так – в обнимку, ни на миг не отрываясь друг от друга.
Её родители снова побывали где-то на грани – оба. Вера почувствовала, как её обдало холодом несбывшегося ужаса.
– Всё в порядке, – как-то виновато выдохнул папа и снова взглянул на Васю.  – Выбрались. Благодаря Василию Степанычу.
– Да бросьте, Яков Платоныч, – немедленно смутился Василий. – Я-то тут причем? Меня с вами и не было…
Судя по тону, папин новоявленный помощник сильно переживал этот факт. Папа посмотрел на него без улыбки.
– Вы же вернулись, Василий Степанович. И дверь открыли. Изнутри бы мы не справились. А вы ведь не могли знать, что там за дверью. Взрыв, пожар начался… А если бы распахнули – и пламя в лицо?
– Не нужно, Яков Платоныч… – с изменившимся лицом пробормотал Смирной.
А Вера внезапно поняла, что для Васи действительно не имело значения, что происходит там, за закрытой дверью, где только что прогремел взрыв. Кроме одного – там остались её родители. Не «товарищ Штольман», временный начальник из МУРа, который как приехал, так и уедет, а Яков Платонович и Анна Викторовна, к которым Вася каким-то непонятным образом успел прикипеть душой.
Эта непонятная привязанность поначалу Веру удивляла. Не только папе с мамой приглянулся Вася. Он тоже относился к ним, точно к близким людям. Мама – это понятно, её маму невозможно не полюбить с первого взгляда, но он и с папой сразу сошёлся, словно знал его давным-давно. А это не просто. Папа близко к себе чужих подпускать не любит.
Секрет раскрылся случайно. Папа с Васей ушли готовить засаду на подельников Всеволода Червинского, мама их проводила, даже сказала на прощание что-то бодрое – а потом прошла в гостиную и опустилась на диван с совершенно потерянным лицом. Елизавета Тихоновна, как раз вернувшаяся из редакции, куда она относила фальшивый некролог, всплеснула руками и кинулась к ней.
– Аня, не волнуйся! Всё будет хорошо. Яков Платоныч всё отлично придумал, даже у Алексей Егорыча так бы не вышло. Всё у них получится. Ты что, Якову Платонычу не веришь?
– Верю, Лиза, верю, – мама вымученно улыбнулась. – Вот только сегодня…
Она не закончила, но остальное Вера прочла в её взгляде. Сегодня папа снова разминулся со смертью. Но тогда мама была с ним рядом. И вот он снова уходит. Но теперь уже один.
Хотя не один.
– Мама, не волнуйся, – Вера тоже села рядом с ней. – Они там с Василием Степановичем.
Она произнесла это без малейшей иронии.
– И правда, Аня, не беспокойся так! – уверенно заявила затонская журналистка. – Разве Вася допустит, чтобы с его Героическим Сыщиком что-то случилось?
Мама слабо улыбнулась.
Вера заинтересованно посмотрела на журналистку. Та вдруг смутилась, но быстро совладала с собой и тоже улыбнулась.
– Верочка, вы ведь про книжки знаете? Которые покойный Алексей Егорыч сочинял? Да, я понимаю, – вздохнула она, видно что-то прочитав во взгляде Веры. – Конечно, они такие… Но эти книжки – они всё равно про живых людей. Тогда, тридцать лет назад, их весь город читал. Меня они так просто спасли. Потому, что есть на свете такая любовь!.. Аня, ты только Якову Платоновичу не говори! – всполошилась она внезапно.
– Не скажу, – серьёзно пообещала мама. Вера изумлённо вскинула бровь, но промолчала. Лизавета Тихоновна продолжала с блестящими глазами:
– Книжки эти, про Героического Сыщика, их ведь позабыли уже! Вася мальчишкой где-то в мусоре нашёл. А потом Егор Рыжий его на кладбище привёл, к той могиле. Тогда же не знал никто, что там не Яков Платонович, а вовсе какой-то урод лежит. Вот так у Васи появился Героический Сыщик. Ваш отец – он ведь для Васеньки один такой на веки вечные, хоть он книжный, хоть настоящий. Понимаете, Верочка, у каждого мальчишки должен быть герой, – подытожила она. – Правда, большинство вырастает и забывает. А Вася не забыл.
Отношение Василия к её отцу становилось понятнее. К обоим её родителям. Ведь в книжках была и мама. Не оттого ли товарищ Смирной завёл привычку с блаженным видом пялиться на Веру, что она была похожа на картинки в тех глупых книжках?
А потом вдруг оказалось, что Вася вовсе не тупой. И не бесчувственный. Открылось это Вере два дня спустя, когда дело с картинами было уже закончено.
 
Тем вечером Василий не торопился уходить от них, хотя делать ему в доме на Пятой линии было вроде как нечего. Переколол дрова – Вере недавно удалось по случаю разжиться пятью громадными узловатыми чурбаками. Она на них поглядывала с опаской, не решаясь подступиться. Товарищ Смирной решил эту проблему за час.
Но он и потом не ушёл. Взялся мыть посуду после ужина. Мама поглядела на него с тревогой, словно тарелки могли его покусать. А потом на кухню против обыкновения пошёл папа. И задержался там.  Что же у них случилось сегодня?
На кухне было подозрительно тихо, даже посуда больше не звякала. Только глухо бубнили мужские голоса. Что они там делают, интересно знать?
Вера решительно направилась на кухню, но у двери вдруг замерла, не решаясь войти. Голоса зазвучали яснее. Получается, что она подслушивает. Но ведь она не нарочно. И надо же понять, наконец, что с ними такое!
Голос Васи звучал вовсе не так ровно, как она привыкла. В этом голосе было чувство. Вот только какое, Вера затруднилась бы сразу объяснить. Досада – определённо. Но было что-то ещё.
– И чего этому Червинскому не хватало? Барахла полон дом, а он… отца родного не постеснялся ограбить!
– Это риторический вопрос, Василий Степанович? – голос папы, как всегда, звучал иронично.
– А у вас будто бы ответ есть? – как-то даже запальчиво воскликнул Смирной. Это что он себе позволяет?
Папа, впрочем, не счёл это за дерзость.
– Вам сложный ответ? Или тот, что попроще?
Васька за дверью неопределённо хмыкнул.
– Если совсем просто, то совести ему не хватало, Василий Степанович, – вдруг серьёзно сказал отец. – Банального чувства стыда, которое удерживает человека от дурного.
И тут Вера поняла, что у них там происходит. Эту процедуру папа всегда насмешливо именовал – «Поговорим о смысле жизни». Но никому из детей в ней не отказывал: ни Мите, ни Вере, ни даже Максиму. Максимкин отец дядя Карим – чудесный человек, но о серьёзном с ним не поговоришь. А теперь папа ведёт задушевные беседы с этим затонским увальнем?
– Но как же быть, Яков Платоныч? – с неожиданной горечью отозвался Смирной.  – Как сделать, чтобы у всех совесть была?
– О, куда загнули! С этим вам лучше к Анне Викторовне. Это она у нас воспитывает человеческую натуру. А мы с вами – сыщики. И нам всегда будут доставаться именно те, в ком ни стыда, ни совести, ни иных человеческих качеств. Хотите сеять разумное, доброе, вечное – в учителя ступайте!
Что Василий папе ответил, из-за двери было непонятно. Может, и не ответил вовсе, но Вера почему-то была уверена, что в учителя идти ему не захотелось. Она уже собралась тихонько отступить, не желая дальше подслушивать, когда Смирной вдруг переменил тему.
– Я вот чего понять не могу, Яков Платоныч, – задумчиво сказал он. – Вот мы их взяли. Ну, то есть, не взяли, но всё одно остановили. Так?
– Ну, в строгом смысле так, – ответил отец, и по голосу было слышно, что он тоже не очень понимает, куда Василий клонит.
– А если так, то почему я себя чувствую… – Смирной запнулся, потом всё же выдавил с усилием. – … будто я лично в чем-то виноват?
Тут уже замешкался с ответом папа. А когда заговорил, голос его звучал абсолютно серьёзно:
– Сложные вопросы задаёте, Василий Степанович. И ответ непременно хотите получить, я так понимаю?
– Да, – упрямо пробурчал Васька.
– Ну, и что вам сказать? Чувствуете себя виноватым, потому что у вас-то совесть есть. В отличие от господина Червинского и иже с ним. Шерлок Холмс как-то сказал: «Каждый честный человек должен испытывать чувство вины, когда преступникам удаётся совершить их чёрное дело!» Такой ответ вас устроит?
– Да это-то я понимаю, – с досадой пробормотал Васька. – Но всё одно – тошно!  Помню, в первый раз… в семнадцатом ещё, когда я впервые в деле… тоже было плохо потом. Евграшин водки налил…
– Ну, водки я вам точно не налью, – хмыкнул папа. – Во-первых, нет её. А во-вторых, это не выход, товарищ сыщик. Учитесь обходиться без обезболивающего. Давайте уж лучше душеспасительно беседовать!
– Да я так вспомнил, – явно смутился Смирной. – Голова от неё потом трещит, а успокоения никакого… – он замолчал сконфуженно, а потом вдруг брякнул невпопад, но с каким-то мальчишеским интересом. – Яков Платоныч, а  Шерлок Холмс – он тоже взаправду есть?
   
Кажется, тогда она впервые поняла, что ошибается? Или это случилось позже – в тот страшный июльский день, когда она столкнулась с этим чудовищным Игнатом…
Из всего, что произошло тогда, самым кошмарным было не то, как она убегала по стройплощадке, петляя, как заяц, каждую секунду ожидая выстрела в спину. Даже не то, как бандиты требовали её выдать, а тот дурной мужик орал, что не хочет помирать из-за неё. Это всё было такое, с чем можно бороться, что можно преодолеть усилием воли. Страшно было даже не то, как умирали у неё на глазах живые люди, которых она сама завела в ловушку. Вера слыхала, что от таких картин и крепких мужиков выворачивает. С ней этого не случилось. Просто несколько минут спустя она рухнула в такой ледяной ужас, из которого, казалось, уже никогда не выбраться.
У бандитов были папины пиджак и часы. Это значит, совсем недавно всё это, глумясь, отняли у него… беззащитного… А что случилось потом?
А ещё там была Васина куртка. Потому что Вася отца не бросил. Он погиб вместе с ним…
И когда оказалось, что всё не так, когда отец приехал – уставший, окровавленный, но живой… и сказал, что его спас Василий Степанович… А Вася стоял рядом с рукой на перевязи и почему-то ужасно переживал. Вера кинулась ему на шею, потому что он вдруг показался ей таким родным. Даже Венька таким не был.
Наверное, в тот день она в него и влюбилась. Только сама ещё не поняла. Чтобы осознать это, ей потребовалось еще много-много времени...
Папа тогда Васю чем-то обидел. Василий не являлся несколько дней. И когда пришёл, страшно чем-то терзался. Вера видела, как он ожесточенно махал топором на заднем дворе: точно не дрова рубил, а пытался что-то убить в самом себе, избавиться от какой-то непонятой боли. Вовсе он не был бесчувственным чурбаном, это она сама себе придумала, потому что так было проще и понятнее. Папа обидел его ненароком. А она, Вера, обижала его намеренно и жестоко. Но он ей всё равно это прощал. Потому что он… сильный. И добрый, так получается?
Определённо, надо было просить прощения. Не слишком-то она это умеет – папина натура, что тут поделаешь! Но Вера готова была повиниться перед Васей за свои нелицеприятные мысли в его адрес, вот только удобного момента сразу не представилось. А после всех летних событий это сделалось как-то глупо даже. И всё же ей отчего-то хотелось расставить все точки.
   
Это случилось много позже, осенью. Они гуляли берегом Затони, по какой-то вовсе неизвестной Вере тропинке, уже порядком удалившись от городской окраины; день выдался пасмурный, и Вася постоянно спрашивал, не холодно ли ей… Кажется, они говорили о Петрограде – иначе почему бы она вдруг решилась вспомнить о тех, уже давних событиях?
Вася молчал так долго, что Вере показалось, что он всё-таки обиделся, но тут затонский милиционер как-то неуверенно и недоуменно пожал плечами:
– Ну, так все верно. И разве ты была неправа? – он вскинул на неё глаза и криво усмехнулся. – Когда летом Яков Платоныча тверская чека задержала… Хорошо, что я узнал, когда уже все разрешилось. Разозлиться не успел. Убил бы ведь Редькина… А тебе еще хуже пришлось. Из-за меня.
– Вася, но ты ведь тоже не мог поступить иначе, – грустно улыбнулась Вера.
– Мог. Во-первых, должен был заранее подумать о Куренном. Во-вторых… – Вася внезапно замолчал. Вера требовательно вскинула бровь:
– Что во-вторых?
Василий тяжело вздохнул.
– Я в Затонск когда ехал… И ты в том же поезде. И  я думал – вы с матерью мне не солгали ведь. Вы и вправду уверены, что типа этого зовут Штольман Яков Платонович. И каково тебе будет узнать, что твой отец всю жизнь прожил под чужим именем? Быть может, под именем человека, которого сам же и убил?.. Так что, получается, я тебя тоже не пощадил. Что так, что эдак.
– Но отступиться ты не хотел? – тихо спросила Вера.
– Нет, – Василий мотнул головой, не поднимая глаз. – Мы уже позже с Яков Платонычем говорили как-то – когда можно отойти в сторону… Тогда – нет. Ты… Вы… Вы простите меня.
Вера на миг прикусила губу. Кажется, Вася вовсе забыл, что сейчас прощения просить собиралась она сама. А он снова на неё не сердился. Даже не придал большого значения её словам. Почему так? Сумел её понять, поставить себя на её место – после летней истории с тверской чрезвычайкой? Или просто не может на неё сердиться – потому что… Потому, что это она, Вера?
Точно подслушав её мысли, Вася вдруг приостановился и взял её за руку. Он смотрел на неё, словно собираясь что-то сказать, и внезапно Вера поняла, что он сейчас скажет.
Мысли в голове заметались в панике. Он скажет, а она не готова, не готова даже услышать – не то, что ответить! Вера уже вскинула бровь, собираясь опередить его, выдав что-нибудь привычное, насмешливое, но вдруг Василий, точно чего-то испугавшись, спешно отвел глаза и внимательно уставился в какую-то точку за её плечом.
– О! Грибы…
Подготовленные слова замерли на устах. Вера поперхнулась и взглянула на него непонимающе.
– Грибы?
– Ага, – Вася кивком головы указал ей за спину. Вера оглянулась. В редком березняке среди опавшей листвы и впрямь торчали грибные шляпки.
– Не зря ходили, – Васька, не глядя на неё, вытянул откуда-то здоровенный нож и, выпустив её локоть, торопливо шагнул в сторону от тропинки. – Ужином разжились. Только сложить некуда.
Вера мысленно вздохнула с облегчением и решительно сняла платок с головы.
 
В то время он действительно был для неё не более чем другом. Забавный приятель, вроде Веньки. С одним существенным отличием, правда. О Вене частенько приходилось заботиться ей самой, а Вася как-то сразу решил, что это он будет заботиться о ней. И обо всей их семье. Даже тот смешной случай с грибами. Хотел Вася в чём-то ей тогда признаться или нет, так и осталось неизвестным, а грибы были собраны, благополучно доставлены во флигель, поджарены и съедены на ужин.
Хорошо, что тогда он так и не решился ничего сказать. Свой путь ей тоже нужно было пройти до конца.
Хотя, кто сказал, что всё закончилось? Все только начинается! И совсем ей не кажется, что им обоим будет легко. Но прежде всего – работа. Где же застрял этот чертов цемент?